[Katten]

Кенэлли Томас ."Список Шиндлера"
...
В Польше стояла глубокая осень, когда из богатого и элегантного многоквартирного дома на улице Страшевского вышел высокий молодой человек в дорогом пальто, под которым виднелся двубортный смокинг на его лацкане красовалась большая, украшенная золотом и черной эмалью Hakenkreuz (свастика), и увидел своего шофера, который, дыша клубами пара, ждал его у открытой дверцы огромного и, что особенно выделялось на этом мрачном фоне, блестящего лимузина марки «Адлер».
– Смотрите под ноги, герр Шиндлер, – сказал шофер. – Все покрыто льдом, как сердце вдовы.


En kveld i Polen sent på høsten. En høy ung mann i en kostbar frakk og smoking med et stort Nakenkreuz på jakkeslaget kom ut fra en fasjonabel boligblokk i Straszewskiegogaten i utkanten av Krakows gamle sentrum. Han så at sjåføren ventet ved den åpne døren til en diger Adler limousin, som glinset selv i denne mørklagte verden.
" Vær forsiktig på fortauet, herr Schindler,",sa sjåføren. "Det er like nediset som et enkehjerte"
Thomas Keneally
"Schindlers liste"

Oversatt av Einar Schøning
***
Тот, кто спасает одну жизнь, спасает весь мир.
«Den som redder et liv, redder hele verden»

[Katten]

Кнут Хамсун/Knut Hamsun" Paa gjengrodde Stier"/"По заросшим тропам"
"Год 1945-й. 26 мая начальник полицейского участка Арендала явился в Нёрхольм и объявил, что берет мою жену и меня под домашний арест – на 30 дней. Я предупрежден не был…"
Året er 1945.Den 26.mai kom politimesteren i Arendal til Nørholm og forkyndte husarrest for min kone og mig for 30 dager. Jeg ble ikke varslet.
…

14 июня меня увезли из домa в Гримстадскую больницу;мою жену за несколько дней до того отправили в женскую тюрьму в Арендале...
Den 14.juni blev jeg kjørt bort fra mit hjem til sykehuset i Grimstad -min kone var hentet et par dager før til kvindefengslet i Arendal.

"В больнице молоденькая медсестра спросила меня, не хочу ли я прилечь – дело в том, что «Афтенпостен» сообщила, будто здоровье мое «пошатнулось и я нуждаюсь в уходе». Благослови вас Бог, дитя, сказал я, в вашу больницу не поступало человека здоровее меня, я всего-навсего глух! Наверное, она приняла это за бахвальство. Она не поддержала разговор. Да, не захотела со мной разговаривать. И пока я находился в больнице, так же вели себя, хранили молчание все медсестры. Единственным исключением была старшая сестра – Мария.."

På sykehuset blev jeg spurt av en ung søster om jeg vilde legge mig med det samme- det hadde nemlig ståt i Aftenposten at jeg var ”brutt sammen og måtte pleies”. Velsigne Dem, barn, jeg er ikke syk, sa jeg, her er ikke kommet friskere menneske til sykehuset end jeg, jeg er bare døv! Hun tok det kanske for skryt, og hun vilde ikke indlate sig i snak meg mig. Nei, hun vilde ikke snakke med mig, og denne taushet iakttok alle søstrene under mit opphold på sykehuset. Den eneste undtakelse var oversøsteren ,søster Marie.







"23 июня меня отвезли к следователю"'..
Den 23.juni blev jeg hentet til forhørsdommeren.
...

" Следователь Стабель одержим ненавистью к Германии и верует – вера его с горчичное зерно – в благородное и неотъемлемое право союзников уничтожать и стереть с земли немецкую нацию…"
Sorenskriver Stabel er fanatisk i sit hat til Tyskland, og han tror som et sennepskorn på de alliertes ædle og rene ret til å ødelægge den tyske nasjon og utslette den av jorden.
" Он спросил меня, что я думаю о национал-социалистах, с которыми встречался здесь в Гримстаде. Я ответил, что среди них были люди много лучше меня... "
Han spurte hvad jeg syntes om det nasjonal-sosialistiske selskap jeg var kommet i her i Grimstad. Jeg svarte at det var bedre folk end mig i det selskap.
"В целом получалось, что я чересчур хорош, чтобы участвовать в нацистском заговоре…"
Det hørtes ut for at jeg i det hele tat var for god til å tilhøre det nasistiske komplot.
"А как я отношусь к злодеяниям немцев в Норвегии, о которых мне стало теперь известно? Поскольку начальник полиции запретил мне читать газеты, я ничего об этом не знаю. Знал ли я об убийствах, пытках, терроре?Нет. До меня доходили смутные слухи перед моим арестом…"
Og hvorledes forholdt jeg mig til tyskernes redselsgjerninger i Norge som nu er kommet for dagen?
Da politimesteren hadde forbudt mig å læse aviser var det ikke noget jeg visste om dette.
Visste jeg ikke om mordene, terroren, torturen?
Nei. Jeg så det ymtet nys før jeg blev arrestert.
"Как по-вашему, немцы культурный народ? "Я не ответил. Он повторил вопрос. Я посмотрел на него и ничего не сказал.
"Будь я начальником, я бы разрешил вам читать все газеты. Ваше дело откладывается до 22 сентября".
Synes De tyskerne er et kulturfolk?
Jeg svarte ikke. Han gjentok spørsmålet. Jeg så på ham og svarte ikke.
Var jeg politimester så skulde De få læse alle aviser. Deres sak er utsat til 22.september.

[Katten]

Майкл Ондатже " Английский пациент"
Девушка работает в саду. Сильный порыв ветра, от которого колышутся высокие стройные кипарисы, заставляет ее распрямиться. Она вглядывается вдаль. По всему видно, что погода изменится: ветер гонит по небу тучи, слышны отдаленные раскаты грома, в воздухе пахнет грозой. Девушка поворачивается и идет вверх по тропинке к дому. Не успевает она перелезть через низкую стену, как первые капли дождя падают на ее обнаженные руки. Она проходит через лоджию и, ускоряя шаг, входит в дом.

Не задерживаясь на кухне, она поднимается по темным ступенькам и идет по длинному коридору, в конце которого из приоткрытой двери пробивается полоска света.

Войдя в комнату, девушка вновь оказывается в саду из деревьев и кустов, на этот раз не настоящих, а нарисованных на стенах и потолке. На кровати лежит мужчина. Простыни откинуты, и его тело обдувает легкий ветерок. Услышав, что кто-то вошел, мужчина медленно поворачивает голову.
...
Иногда мужчина тихо рассказывает ей истории, которые быстро проносятся в его памяти. Он просыпается в нарисованной беседке из зелени, кругом – цветы, огромные ветви деревьев. Это вновь навевает на него воспоминания – пикники, женщина, целующая его тело, которое сейчас похоже на обгоревшую головешку цвета баклажана.

– Я неделями пропадал в пустыне, забывая даже взглянуть на Луну, – рассказывает он, – так же, как иной раз женатый мужчина может жить рядом со своей женой и не замечать ее, и это не потому, что он ее не любит или игнорирует ее, а потому, что он занят чем-то очень важным, требующим от него полной отдачи, и нельзя осуждать его за это.

Он внимательно следит за лицом девушки. Если она посмотрит на него, он отведет взгляд и будет смотреть на стену. Она наклоняется к нему.

– Что с вами случилось? Как это произошло?

Время за полдень. Он гладит тыльной стороной кистей край простыни, пальцы нежно касаются ткани.

– Мой самолет загорелся и упал в пустыне. Они нашли меня и, сделав носилки из палок, тащили через всю пустыню. Мы были в районе Песчаного Моря, о чем свидетельствовали пересохшие русла рек, которые они пересекали. Это были кочевники, номады. Вы слышали о таких? Бедуины. Когда мой самолет упал, горел даже песок. Они увидели меня, беззащитного в этом огне. Кожаный шлем на моей голове был в языках пламени. Они привязали меня ремнями к носилкам, что-то вроде лодки, и побежали. Я слышал глухие звуки их шагов. Я нарушил покой пустыни.

Горящий самолет не был для бедуинов в диковинку. С 1939 года они видели, как самолеты загорались в небе и падали в пустыню. Некоторые орудия труда и кухонную утварь они делали из металла сбитых самолетов или брошенных искалеченных танков. Это было время войны в небе. Они научились различать звук сбитого падающего самолета и могли безошибочно найти дорогу к месту падения. Порой маленький болтик из кабины самолета становился для них сокровищем. Но, вероятнее всего, я был первым пилотом, который вышел живым из огня. Человек, голова которого была объята пламенем. Они не знали моего имени. А я не знал, из какого они племени.

– Кто вы?

– Не знаю. Вы все время спрашиваете меня об этом.

– Вы говорили, что вы англичанин.
...


Hun retter seg opp i hagen hvor hun har hold på med noe arbeid, og stirrer ut i luften. Hun har merket omslag i været. Det kommer enda et vindkast , et brus gjennom luften, og de høye sypressene svaier. Hun snur seg og begir seg oppover mot huset, skritter over en lav mur, kjenner de første regndråpene på de bare armene. Hun skrår gjennom loggiaen og kommer seg fort i hus.
Hun stanser ikke i kjøkkenet, men går rett over gulvet og opp trappen som ligger i mørke , og videre bortover den lange gangen hvor det helt innerst faller en kjegle av lys fra en åpen dør.
Hun svinger inn i rommet ,som også er en hage - denne av trær og løvheng malt på veggene og i taket. Mannen ligger i sengen ,uten noe over seg, så vinden kan stryke over ham, og han dreier hodet sakte mot henne idet hun kommer inn.
…
Blant de historiene som mannen stillferdig beretter, er det noen som hele tiden skifter høyde, som en hauk. Han våkner i den malte løvhytten som omgir ham sitt vell av blomster og mektige grener. Han husker utflukter ,en kvinne som kysset deler av kroppen som nå er brent auberginefarget.
Jeg har vært mange uker i ørkenen og glemt å se på månen ,sier han, slik en ektemann kan la det gå dag etter dag uten at han ser på sin kone. Det er ikke unnlatelsessynder ,men tegn på distraksjon.
Han har festet blikket på den unge kvinnens ansikt. Hvis hun rører på hodet, vandrer blikket forbi henne og inn i veggen. Hun bøyer seg frem. Hvordan ble du så forbrent?
Det er sent på ettermiddagen. Hendene hans leker med lakenet, stryker det med baksiden av fingrene.
Jeg falt brennende ned i ørkenen.
Noen fant kroppen min og laget en båt av stokker og slepte meg gjennom ørkenen. Vi var i Sandhavet , og iblant passerte vi uttørkede elveleier. Nomader, ikke sant. Beduiner. Jeg kom flygende ned, og selve sanden tok fyr. De så meg stige naken opp av den. Lærhjelmen på hodet mitt i flammen. De bandt meg fast i en vugge, et skrog, og føtter dunket i bakken da de la på sprang med meg. Jeg hadde brutt ørkenens karrighet.
Beduinene hadde kjennskap til ilden. De visste om flyene, helt fra 1939 hadde de falt ned fr himmelen. Noen av redskapene og brukstingene deres var laget av metall fra tanks og styrtede fly. Det var himmelkrigens tid. De kjente igjen duren fra et skadet fly, visste hvordan de skulle ta seg frem gjennom den slags vrak. En liten bolt fra en cockpit ble til et smykke. Jeg var kanskje den første som var kommet levende ut av et brennende fly. En mann med hoder i flammen. De visste ikke hva jeg het. Jeg visste ikke hvilken stamme de tilhørte.
Hvem er du?
Jeg vet ikke. Du spør og spør.
Du sa du var engelsk.
...
Michael Ondaatje “Den engelske pasient”

[Katten]

Семенов Юлиан" Тайна Кутузовского проспекта" 1990
...
Когда Зоя Федорова подсела к столику Сорокина в Доме кино, он ощутил в голове тонкий, изматывающий Душу писк. Этот рвущий виски писк напомнил
тот, что он никогда не мог забыть: первую бомбежку в сорок первом, когда он трясущимися руками дергал веревку черной светомаскировки, то и дело оглядываясь на подследственного, который сидел перед его столом, кажется,военный, готовил его под расстрел уговаривал взять на себя шпионаж (раньше
мотал на связь с англичанами, потом срочно переделывал на гестапо,пришлось переписывать целый том показаний)... Веревка не поддавалась,никто не мог и предположить, что ф р и ц прорвется в московское небо,думали, что очередная кампания с этими чертовыми светомаскировками,повисят и снимут... Арестованный поднялся: "Давайте помогу".
Сорокин тогда сорвался от ярости, подбежал к двери, распахнул ее,заорал конвою, чтоб бежали к нему, а сам накинулся на несчастного, сшиб его ударом на пол и начал бить сапогами по лицу, повторяя слюнно-пенно: "Я тебе помогу, фашистский ублюдок, я тебе так помогу, что Лон... Берлин кровавыми слезами заплачет!.." А полковник этот, пока был в сознании,хрипло выдыхал смех - вместе с кровавыми пузырьками, делавшими рот его проститутским, вульгарным: "Лонд-Берлин, ой, не могу, Лондо-Берлин..."
Сорокин перестал бить его, лишь когда ухнула бомба, заглушившая на мгновение лай зениток; прохрипел конвою, справившемуся наконец со светомаскировкой, чтобы утащил к о н т р у из кабинета, а сам бросился в подвал,, ощущая подвертывающую, разболтанную дрожь в суставах...
...И здесь, в Доме кино, пережив леденящее ощущение б е з г л а з о го, дурно пахнущего (сладкое тление ужаса), сопровождавшегося все той же -
к счастью, никому не заметной - разболтанной трясучкой в суставах, он понял, что если сейчас, не медля, не перейти в яростное наступление, то
может случиться непоправимое: актриса чуть поддатая, здесь у ней, суки,все свои, начнется скандал, придут легавые; протокол, "фамилия, имя и
отчество", а паспорт на другое имя, вот и конец жизни, больше не подняться, каюк...

Da Soja Fjodorova satte seg til Sorokins bord i Kinoens Hus, merket han en vag summing i hodet, et sus som slet ham i sjelen. Denne summingen som stakk ham i tinningen, minte ham om noe han aldri kunne glemme - den første bomben i 1941 , da han med skjelvende hender drog i snoren til blendingsgardinet mens han skottet på tiltalte, tydeligvis en militær person , som satt foran skrivebordet hans, og som han skulle “bearbeide” med tanke på henrettelse. Han ville ha ham til å tilstå spionasje ( først til fordel for England ,men så måtte det plutselig bli Gestapo, og et helt bind med vitneutsagn måtte skrives om). Gardinet satt fast - ingen hadde kunnet forestille seg at Fritz skulle kaste seg over Moskvas himmel. Man trodde at denne rutinemessige kampanjen for å bruke disse jævla blendingsgardinene bare var noe som kom og gikk.
Arrestanten reiste seg og ville hjelpe til med gardiner. Da sprakk Sorokin av sinne ,løp mot døren ,rev den opp og skrek til vokterne at de skulle komme med en gang. Selv kastet han seg over stakkaren , slo ham i gulvet og begynte å sparke ham i ansiktet med støvlene , mens han gjentok siklende : “ Jeg skal jammen hjelpe deg, jeg, ditt fascistiske utskudd, jeg skal hjelpe deg så grundig at Lond..Berlin gråter tårer av blod!”
Og denne obersten, som ennå var ved bevissthet, hostet opp en hes latter sammen med blodklumpene som gjorde munnen hans til en vulgær horemunn, og utbrøt :” Lond-Berlin! Oi, det er for sterk! Lond-Berlin!”
Sorokin sluttet å slå ham. Først da bomben smalt og for et øyeblikk overdøvde drønnene fra luftvernkanonene ,hveste han til vokteren ,som hadde ordnet opp med blendingsgardinet , at han skulle få kontraspionen ut av rommet. Selv kastet han seg ned i kjelleren med snikende, ukontrollerbar skjelving i knærne.
Her i Kinoens Hus gjennomlevde han en følelse av ansiktsløs , illeluktende ( o søte forråtnelse!) gru som fulgte med den ukontrollerte skjelvingen - som heldigvis ingen la merke til. Han forstod at dersom han ikke nå, uten å nøle, gikk til stormangrep ,kunne det skje noe ugjenkallelig galt. Skuespillerinnen var lett animert og blant sine egne, så her kunne det bli skandale, og da ville purken komme med vitneprotokoll og navn og farsnavn og det hele. Og i passet hans stod det jo et annet navn, så da ville alt være slutt - han ville være redningsløst fortapt!
Julian Semjonov” Hvem drepte Soja Fjodorova?”

[Katten]

Лев Толстой"Анна Каренина "


Мне отмщение, и аз воздам


Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему.

Все смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был в связи с бывшею в их доме француженкою-гувернанткой, и объявила мужу, что не может жить с ним в одном доме. Положение это продолжалось уже третий день и мучительно чувствовалось и самими супругами, и всеми членами семьи, и домочадцами. Все члены семьи и домочадцы чувствовали, что нет смысла в их сожительстве и что на каждом постоялом дворе случайно сошедшиеся люди более связаны между собой, чем они, члены семьи и домочадцы Облонских. Жена не выходила из своих комнат, мужа третий день не было дома. Дети бегали по всему дому, как потерянные; англичанка поссорилась с экономкой и написала записку приятельнице, прося приискать ей новое место; повар ушел еще вчера со двора, во время обеда; черная кухарка и кучер просили расчета...




Meg hører hevnen til ,jeg vil gjengjelde.


Alle lykkelige familier ligner hverandre, hver ulykkelig familie er ulykkelig på sin egen måte.
Alt sto på hodet hjemme hos Oblonskijs. Fruen var kommet under vær med at mannen hadde stått i forhold til den franske guvernanten de hadde hatt i huset , og hadde erklært at hun ikke kunne bo under samme tak som han. Slik hadde stillingen vært i tre dager allerede, og både ektefellene selv , familiens øvrige medlemmer og tjenerskapet følte det smertelig. Alle familiens medlemmer og tjenerskapet følte at samlivet deres var uten mening og at mennesker som tilfellet hadde ført sammen på en hvilken som helst skysstasjon, hadde mer til felles en de, medlemmer av familien Oblonskij og dens tjenerskap. Fruen forlot ikke sine værelser, mannen hadde vært hjemmefra i tre dager. Barna løp omkring i hele huset og visste verken ut eller inn; den engelske frøkenen var røket uklar med husholdersken og hadde skrevet et brev til en venninne og bedt henne finne en ny post til henne; kokken var dratt alt dagen i forveien , midt under middagen, og kokkepiken og kusken ba om oppgjør…..
Leo Tolstoj ”Anna Karenina”
/oversatt av Erik Egeberg/

[Katten]

Ф. Достоевский"Братья Карамазовы"
Все молча остановились у большого камня. Алеша посмотрел, и целая картина того, что Снегирев рассказывал когда-то об Илюшечке, как тот, плача и обнимая отца, восклицал: «Папочка, папочка, как он унизил тебя!» – разом представилась его воспоминанию. Что-то как бы сотряслось в его душе. Он с серьезным и важным видом обвел глазами все эти милые, светлые лица школьников, Илюшиных товарищей, и вдруг сказал им:

– Господа, мне хотелось бы вам сказать здесь, на этом самом месте, одно слово.

Мальчики обступили его и тотчас устремили на него пристальные, ожидающие взгляды.

– Господа, мы скоро расстанемся. Я теперь пока несколько времени с двумя братьями, из которых один пойдет в ссылку, а другой лежит при смерти. Но скоро я здешний город покину, может быть очень надолго. Вот мы и расстанемся, господа. Согласимся же здесь, у Илюшина камушка, что не будем никогда забывать – во-первых, Илюшечку, а во-вторых, друг об друге. И что бы там ни случилось с нами потом в жизни, хотя бы мы и двадцать лет потом не встречались, – все-таки будем помнить о том, как мы хоронили бедного мальчика, в которого прежде бросали камни, помните, там у мостика-то? – а потом так все его полюбили. Он был славный мальчик, добрый и храбрый мальчик, чувствовал честь и горькую обиду отцовскую, за которую и восстал. Итак, во-первых, будем помнить его, господа, во всю нашу жизнь. И хотя бы мы были заняты самыми важными делами, достигли почестей или впали бы в какое великое несчастье – все равно не забывайте никогда, как нам было раз здесь хорошо, всем сообща, соединенным таким хорошим и добрым чувством, которое и нас сделало на это время любви нашей к бедному мальчику, может быть, лучшими, чем мы есть в самом деле. Голубчики мои, – дайте я вас так назову – голубчиками, потому что вы все очень похожи на них, на этих хорошеньких сизых птичек, теперь, в эту минуту, как я смотрю на ваши добрые, милые лица, – милые мои деточки, может быть, вы не поймете, что я вам скажу, потому что я говорю часто очень непонятно, но вы все-таки запомните и потом когда-нибудь согласитесь с моими словами.
Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение. Может быть, мы станем даже злыми потом, даже пред дурным поступком устоять будем не в силах, над слезами человеческими будем смеяться и над теми людьми, которые говорят, вот как давеча Коля воскликнул: «Хочу пострадать за всех людей», – и над этими людьми, может быть, злобно издеваться будем. А все-таки как ни будем мы злы, чего не дай Бог, но как вспомним про то, как мы хоронили Илюшу, как мы любили его в последние дни и как вот сейчас говорили так дружно и так вместе у этого камня, то самый жестокий из нас человек и самый насмешливый, если мы такими сделаемся, все-таки не посмеет внутри себя посмеяться над тем, как он был добр и хорош в эту теперешнюю минуту! Мало того, может быть, именно это воспоминание одно его от великого зла удержит, и он одумается и скажет: «Да, я был тогда добр, смел и честен». Пусть усмехнется про себя, это ничего, человек часто смеется над добрым и хорошим; это лишь от легкомыслия; но уверяю вас, господа, что как усмехнется, так тотчас же в сердце скажет: «Нет, это я дурно сделал, что усмехнулся, потому что над этим нельзя смеяться!»

Alle stanset stilltiende ved den store stenen. Aljosja så på den, og med en gang steg det frem for hans erindring hele billedet av det som Snegirjof i sin tid hadde fortalt om lille Iljusja, hvorledes denne hadde grått og omfavnet sin far og ropt:” Å pappa, som han har ydmyket deg!” Det føltes som et rykk etsteds i sjelen. Med alvorlig ,høytidelig mine så han fra det ene til det andre av alle disse kjære, lyse ansikter på Iljusjas skolekamerater, og så sa han plutselig til dem:
- Mine herrer, jeg kunne ha lyst til å si dere et ord her, nettopp på dette sted.
Småguttene stilte seg omkring , og inntrengende forventningsfulle blikk rettet seg mot ham fra alle kanter.
- Mine herrer, snart skal vi skilles. Jeg blir her foreløpig en kort tid hos to brødre. Den ene av dem drar i forvisning til Sibir, og den andre ligger for døden. Men snart forlater jeg byen her, kanskje for meget lenge. Og så skilles også vi, mine herrer. Men la oss nå her, ved Iljusjas sten, bli enige om at vi aldri vil glemme - for det første lille Iljusja, og for det andre hverandre. Og hva som enn måtte hende oss siden i livet, om vi så i tyve år ikke skulle møtes, - vil vi allikevel huske på hvorledes vi begravet den stakkars gutten, som vi før kastet sten på, - husker dere den gang, ved broen? - men siden ble så glad i alle sammen. Han var en prektig gutt, en snill og kjekk gutt, med ære i livet og med sans for den bitre krenkelse mot hans far, den han jo også reiste seg imot. Altså ,for det første , vi vil minnes ham, mine herrer, hele livet igjennom. Og om vi enn skulle bli opptatt av de viktigste forretningen, nå frem til heder og verdighet, eller komme i stor ulykke, - glem allikevel aldri , hvor godt vi en gang har hatt det her, alle sammen, forent i en slik høy og god følelse som i denne tid, mens vi har vist kjærlighet mot den stakkars gutten, kanskje også har gjort selv bedre enn vi i virkeligheten er. Kjære venner, kjære små duer, - la meg få kalle dere slik, for dere er så lik dem, disse vakre blå fuglene; nå i dette øyeblikk mens jeg står og ser på de gode ,kjære ansiktene deres , - kjære smågutter, kanskje forstår dere ikke det som jeg vil si dere, for jeg snakker ofte svært uforståelig, men husk allikevel på det, og siden vil dere en gang bli enige i mine ord. Dere skal vite at det finnes ikke noe høyere og sterkere, og sunnere og nyttigere for livet fremover enn vakre minner, og især dem som man har fått med seg alt fra barndommen, fra hjemmet. Dere hører meget om oppdragelsen, men jeg skal si dere at en eller annen slik vakker, hellig erindring, bevart fra barndommen av, den er kanskje nettopp den beste oppdragelse. Får et menneske mange slike minner med seg ut i livet, da er det frelst for hele livet. Ja, om vi så bare får beholde et eneste godt minne i vårt hjerte, kan også det en gang tjene til vår frelse. Kanskje blir vi senere til og med onde, får ikke kraft til å stå ondskapen imot, ler over andre menneskers tårer og over dem som sier slik som Kolja her for litt siden:” Jeg ønsker å lide for alle mennesker,” - spotter kanskje ondskapsfullt over dem. Men allikevel, hvor meget vi enn blir onde mennesker, hva Gud måtte forby, - når vi minnes hvordan vi begravet Iljusja, hvordan vi hold av ham i hans siste dager, og hvordan vi nå har snakket så vennlig med hverandre her ved denne stenen, da vil allikevel den hardeste og den mest spottelystne blant oss, om vi blir v den slags folk, - han vil allikevel ikke våge i sitt indre å spotte over at han var god og bra i dette øyeblikk her! Ja, ikke nok med det, kanskje bil nettopp dette minnet alene holde ham tilbake fra noe stort ondt, og han vil tenke seg om og si: ” Ja, den gang var jeg god, kjekk og ærlig”. Ja ham bare smile for seg selv. Det gjør ingenting. Mennesket ler ofte over det som er godt og bra; det gjør det bare av lettsinn; men jeg forsikrer dere, mine herrer, at med det samme han smiler, vil han si i sitt hjerte: ” Nei, jeg gjorde stygt i å smile , for dette er ikke til å le av!”
Fjodor M.Dostojevskij ” Brødrene Karamasov”
/Oversatt fra russisk av Olav Broch/

[Katten]

Манифест Коммунистической партии
K.Маркс - Ф.Энгельс (1848)
Призрак бродит по Европе - призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские.
Где та оппозиционная партия, которую ее противники, стоящие у власти, не ославили бы коммунистической? Где та оппозиционная партия, которая в свою очередь не бросала бы клеймящего обвинения в коммунизме как более передовым представителям оппозиции, так и своим реакционным противникам?
Два вывода вытекают из этого факта.
Коммунизм признается уже силой всеми европейскими силами.
Пора уже коммунистам перед всем миром открыто изложить свои взгляды, свои цели, свои стремления и сказкам о призраке коммунизма противопоставить манифест самой партии.
С этой целью в Лондоне собрались коммунисты самых различных национальностей и составили следующий "Манифест", который публикуется на английском, французском, немецком, итальянском, фламандском и датском языках.

Det Kommunistiske Manifest
Marx- Engels
Et spøkelse går over Europa -kommunismens spøkelse. Alle makter i det gamle Europa har sluttet seg sammen til en hellig klappjakt på dette spøkelse - paven og tsaren , Metternich og Guizot, franske radikale og tyske politifolk.
Hvor er det opposisjonsparti som ikke av sine regjerende motstandere er blitt skjelt ut for å være kommunistisk , og hvor er det opposisjonsparti som ikke har slynget denne brennemerkende beskylding tilbake så vel til de enda mer ytterliggående som til sine reaksjonære motstandene.
To ting kan man slutte av denne kjensgjerning:
Alle europeiske makter anerkjenner allerede kommunismen som en makt.
Det er på tide at kommunistene åpent legger fram for hele verden sitt syn, sine mål, sine tendenser og stiller et manifest fra partiet selv opp mot eventyret om kommunismens spøkelse.
Med dette formål har kommunister fra de forskjellige nasjonaliteter samlet seg i London og satt opp dette manifest som blir offentliggjort på engelsk, fransk, tysk, italiensk ,flamsk og dansk.
/Oversettelsen er redigert av Tom Rønnow./
Oslo, juni 1945.

[Old]

Где та оппозиционная партия, которую ее противники, стоящие у власти, не ославили бы коммунистической? Где та оппозиционная партия, которая в свою очередь не бросала бы клеймящего обвинения в коммунизме как более передовым представителям оппозиции, так и своим реакционным противникам?
Два вывода вытекают из этого факта.
Коммунизм признается уже силой всеми европейскими силами.

Отсюда, с нашей точки зрения, вывод: всем организованным и мыслящим людям той эпохи коммунизм представлялся как бубонная чума. И её, закономерно, боялись.

[Katten]

Old

всем организованным и мыслящим людям той эпохи коммунизм представлялся как бубонная чума

Один очень известный норвежский писатель,поэт сказал как-то:Люди еще не созрели для коммунизма.

Old

Отсюда, с нашей точки зрения

с нашей..это с чьей конкретно?
"Этот призрак... бродит где-то там в Европе, а у нас почему-то останавливается. Хватит нам бродячих "(В.С.Черномырдин)
Американское издание HUMAN EVENTS взяло на себя труд назвать десятку самых вредных книг двух последних столетий. Список сформировали мнения известных политиков и ученых современности. В результате самый высокий рейтинг оказался у «Коммунистического манифеста» Карла Маркса и Фридриха Энгельса. В горячую десятку также вошли произведения Гитлера, Ницше, Мао Цзэдуна.
Полный список выглядит так:
1. «Манифест Коммунистической партии». Авторы: Карл Маркс и Фридрих Энгельс
2. Mein Kampf («Моя борьба»). Автор: Адольф Гитлер
3. Цитатник Мао Цзэдуна
4. «Сексуальное поведение самца человека». Автор: Альфред Кинси
5. «Демократия и образование». Автор: Джон Дьюи
6. «Капитал». Автор: Карл Маркс
7. «Тайна женственности». Автор: Бетти Фриден
8. «Курс позитивной философии. Автор: Огюст Конт
9. «По ту сторону добра и зла». Автор: Фридрих Ницше
10. «Общая теория занятости, процента и денег». Автор: Джон Мейнард Кейнс
***
Дэниел Силва" Мастер убийств"
До войны Морис Халеви считался одним из самых известных марсельских адвокатов. Он и его жена Рашель жили в большом старом доме на рю Сильва-бель в квартале Бьё-Квотр, где селились наиболее преуспевающие из обитавших в Марселе евреев. Супруги Халеви гордились тем, что были гражданами Франции, и считали себя в первую очередь французами, а евреями лишь постольку-поскольку. В самом деле, Морис Халеви настолько ассимилировался, что и в синагогу-то почти не ходил. Но когда пришли немцы, идиллическому существованию Халеви в Марселе пришел конец. В октябре 1940 года коллаборационистское правительство «Виши» опубликовало специальный еврейский статут — собрание эдиктов, превращавшее французских евреев в граждан второго сорта. В результате этого Морис Халеви был лишен права заниматься адвокатской деятельностью. Кроме того, он был обязан зарегистрироваться в полиции, а чуть позже они с женой были принуждены носить на одежде звезду Давида.
Положение еще больше ухудшилось в 1942 году, когда германская армия после высадки союзников в Северной Африке оккупировала территорию вишистской Франции. Французское Сопротивление нанесло по войскам захватчиков несколько болезненных ударов. Германская тайная полиция с помощью своих прислужников из полицейского аппарата «Виши» ответила на эти акции жестокими репрессиями. Морис не мог больше игнорировать нависавшую над семейством опасность, тем более что Рашель была беременна и мысль о том, что ребенка придется кормить и воспитывать среди ужасов оккупированного Марселя, сводила его с ума. На семейном совете было решено переехать в деревню. Собрав остатки сбережений, он снял коттедж в холмистой местности на небольшом удалении от Экс-эн-Прованса. В январе Рашель родила сына, которого они назвали Исааком.
Спустя неделю немцы и вишисты вплотную приступили к «решению» еврейской проблемы в Марселе. Им понадобился месяц, чтобы разыскать Мориса и Рашель Халеви. В один февральский вечер у арендованного семейством домика появились два офицера СС в сопровождении группы местных жандармов. Они дали мадам и месье Халеви двадцать минут, чтобы собрать чемоданы, совокупный вес которых не должен был превышать шестидесяти фунтов. Немцы и жандармы ждали, когда они соберут вещи, сидя в гостиной. Неожиданно на пороге дома появилась жившая по соседству женщина.
— Меня зовут Анна Мария Делакруа, — сказала она. — Мадам и месье Халеви приглядывают за моим сыном, когда я хожу на рынок.
Жандармский сержант просмотрел находившиеся при нем документы. Согласно имевшимся в жандармерии данным, в коттедже проживали только два еврея — Морис и Рашель Халеви. Он позвал обоих Халеви и сказал:
— Эта женщина утверждает, что мальчик — ее сын. Верно?
— Так оно и есть, — сказал Морис, с силой стиснув руку жены, прежде чем она успела произнести хоть слово. — Мы просто присматриваем за ним в отсутствие матери.
Жандарм с подозрением посмотрел на Халеви, еще раз пролистал документы о регистрации, потом повернулся к женщине.
— Забирайте своего сына и немедленно уходите, — жестко произнес он. — Вообще-то вы не имели права доверять французского ребенка заботам этих грязных евреев, и мне следовало бы засадить вас за это в тюрьму, но на первый раз я вас прощаю.
Два месяца спустя Морис и Рашель Халеви были убиты в концентрационном лагере Собибор.
После освобождения Анна Мария Делакруа отправилась с Исааком в синагогу в Марселе и рассказала раввину о том, что произошло в Экс-ан-Провансе. Раввин предложил ей выбирать: или отдать ребенка на усыновление в еврейскую семью, или растить его самостоятельно. Анна Мария вернулась с ребенком в Экс, где воспитывала его как еврея вместе со своими детьми, воспитывавшимися в католической вере. В 1965 году Исаак Халеви женился на девушке из Нима по имени Дебора. Молодые переехали в Марсель и обосновались в принадлежавшем семейству Халеви доме на рю Сильвабель. Через три года у них родился первый и единственный ребенок — девочка, которую они назвали Сарой.

Før krigen var Maurise Halevy en av Marseilles mest prominente advokater. Sammen med sin kone, Rachel, bodde han i en ærverdig gammel villa i rue Sylvabelle i bydelen Beaux Quartiers, der flesteparten av byens velintegrerte jøder hadde slått seg ned. De var stolte av å være franske; de betraktet seg selv først og fremst som franskmenn og dernest som jøder. Maurise Halevy følte seg faktisk så fransk at han sjelden tok seg bryet med å gå i synagogen. Men med tyskernes invasjon fikk familiens idylliske tilværelse i Marseille en plutselig slutt. I oktober 1940 vedtok den nazivennlige antijødiske lovene som bestemte at jødene var å anse som andreklasses borgere i Vichy- regimes Frankrike. Maurise Halevy mistet retten til å praktisere som advokat. Han fikk ordne om å registrere seg hos politiet, og senere ble han og hans kone tvunget til å gå med davidsstjernen på klærne sine.
Situasjonen forverret seg i 1942, da den tyske hæren gikk inn i Vichy- Frankrike i kjølvannet av de alliertes invasjon av Nord-Afrika. Franske motstandsstyrker gjennomførte en rekke ødeleggende angrep mot tyske tropper. De tyske sikkerhetsstyrkene ,godt hjulpet av nazivennlige franske myndigheter ,svarte med brutale gjengjeldelsesaksjoner. Maurise Halevy kunne ikke lenger overse trusselen. Rachel var gravid. Tanken på å forsøke å stelle for et nyfødt barn i kaoset som preget Marseille, var ikke tid å holde ut. Han bestemte seg for å forlate byen til fordel for landsbygda. Han brukte av det lille han fortsatt hadde av sparepenger ,for å leie et hus utenfor Aix-en-Provence. I januar fødte Rachel en sønn, Isaac.
En uke senere begynte tysk og fransk politi å arrestere jøder. Det gikk en måned før de fant Maurice og Rachel Halevy. To tyske SS- offiserer, ledsaget av en lokal gendarm, banket på en ettermiddag i februar. De ga familien tjue minutter på å pakke en koffert som ikke skulle veie mer enn tretti kilo. Mens tyskerne og politimannen ventet i stuen , dukket nabokonen opp i døren.
“ Mitt navn er Anne-Marie Delacroix,” sa hun. “ Herr og fru Halevy passet sønnen min mens jeg var en tur på markedet”
Politimannen gransket papirene sine. Ifølge dokumentene hans bodde det kun to jøder i huset. Han ropte på ekteparet Halevy og sa:” Denne kvinnen hevder at spedbarnet her inne er hennes. Er det riktig?”
“Naturligvis”, sa Maurice Halevy og klemte Rachels arm før hun rakk å protestere. “Vi bare passet den lille gutten i noen timer.”
Politimannen så tvilende på Maurice Halevy og sjekket registreringsdokumentene sine på nytt. “Ta barnet og gå,” glefset han til kvinner.” Jeg kunne ha god lyst til å sperre deg inne selv for å ha overlatt et fransk barn i disse skitne jødenes varetekt”
To måneder senere ble Maurice og Rachel Halevy tatt av dage i Sobibor.
Etter frigjøringen brakte Anne-Marie Delacroix Isaac til en synagoge i Marseille og fortalte om hva som hadde skjedd den kvelden i Aix- en-Provence. Rabbineren ga henne valget mellom å sette barnet bort til adopsjon hos en jødisk familie eller oppfostre ham selv. Hun tok gutten med seg tilbake til Aix og oppfostret ham som jøde sammen med sine egne katolske barn. I 1965 giftet Isaac Halevy seg med en pike fra Nimes ved navn Deborah og flyttet til Marseille og sin fars gamle hus i rue Sylvabelle. Tre år senere fikk de sitt første og eneste barn: en pike de ga navnet Sarah.
Daniel Silva “Drapskunstneren”
/oversatt av Thomas Bjørnseth/

[Katten]

Хлестаков. Я не люблю церемонии. Напротив, я даже всегда стараюсь проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: "Вон, говорят, Иван Александрович идет!" А один раз меня даже приняли за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который мне очень знаком, говорит мне: "Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего".
Анна Андреевна. Скажите как!
Хлестаков. С хорошенькими актрисами знаком. Я ведь тоже разные водевильчики... Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге. Бывало, часто говорю ему: "Ну что, брат Пушкин?" - "Да так, брат, - отвечает, бывало, - так как-то все..." Большой оригинал.
Анна Андреевна. Так вы и пишете? Как это должно быть приятно сочинителю! Вы, верно, и в журналы помещаете?
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: "Женитьба Фигаро", "Роберт-Дьявол", "Норма". Уж и названий даже не помню. И все случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: "Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь". Думаю себе: "Пожалуй, изволь братец!" И тут же в один вечер, кажется, все написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, "Фрегат Надежды" и "Московский телеграф"... все это я написал.
Анна Андреевна. Скажите, так это вы были Брамбеус?
Хлестаков. Как же, я им всем поправляю статьи. Мне Смирдин дает за это сорок тысяч.
Анна Андреевна. Так, верно, и "Юрий Милославский" ваше сочинение?
Хлестаков. Да, это мое сочинение.
Марья Антоновна. Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение.
Анна Андреевна. Ну вот: я и знала, что даже здесь будешь спорить.
Хлестаков. Ах да, это правда, это точно Загоскина; а вот есть другой "Юрий Милославский", так тот уж мой.
Анна Андреевна. Ну, это, верно, я ваш читала. Как хорошо написано!
Хлестаков. Я, признаюсь, литературой существую. У меня дом первый в Петербурге. Так уж и известен: дом Ивана Александровича. (Обращаясь ко всем.) Сделайте милость, господа, если будете в Петербурге, прошу, прошу ко мне. Я ведь тоже балы даю.
Анна Андреевна. Я думаю, с каким там вкусом и великолепием дают балы!

Хлестаков
Просто не говорите. На столе, например, арбуз - в семьсот рублей арбуз. Суп в кастрюльке прямо на пароходе приехал из Парижа; откроют крышку - пар, которому подобного нельзя отыскать в природе. Я всякий день на балах. Там у нас и вист свой составился: министр иностранных дел, французский посланник, английский, немецкий посланник и я. И уж так уморишься, играя, что просто ни на что не похоже. Как взбежишь по лестнице к себе на четвертый этаж - скажешь только кухарке: "На, Маврушка, шинель..." Что ж я вру - я и позабыл, что живу в бельэтаже. У меня одна лестница сто'ит... А любопытно взглянуть ко мне в переднюю, когда я еще не проснулся: графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели, только и слышно: ж... ж... ж... Иной раз и министр...Мне даже на пакетах пишут: "ваше превосходительство". Один раз я даже управлял департаментом. И странно: директор уехал, - куда уехал, неизвестно. Ну, натурально, пошли толки: как, что, кому занять место? Многие из генералов находились охотники и брались, но подойдут, бывало, - нет, мудрено. Кажется, и легко на вид, а рассмотришь - просто черт возьми! После видят, нечего делать, - ко мне. И в ту же минуту по улицам курьеры, курьеры, курьеры... можете представить себе, тридцать пять тысяч одних курьеров! Каково положение? - я спрашиваю. "Иван Александрович ступайте департаментом управлять!" Я, признаюсь, немного смутился, вышел в халате: хотел отказаться, но думаю: дойдет до государя, ну да и послужной список тоже... "Извольте, господа, я принимаю должность, я принимаю, говорю, так и быть, говорю, я принимаю, только уж у меня: ни, ни, ни!.. Уж у меня ухо востро! уж я..." И точно: бывало, как прохожу через департамент, - просто землетрясенье, все дрожит и трясется как лист. О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни на кого... я говорю всем: "Я сам себя знаю, сам." Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш... (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)

Khlestakov
Jeg liker ikke seremonier. Selv forsøker jeg alltid å vekke så lite oppmerksomhet som mulig. Men det er helt umulig! Så fort jeg vider meg et sted ,ropes det straks ut:” Se der går Ivan Aleksandrovitsj s“ En gang ble jeg til og med tatt for å være øverstkommanderende: soldatene kom løpende ut av vaktstuen og presenterte gevær. Etterpå kom en av offiserene, forresten en god bekjent av meg ,bort sa: “Ja, vi trodde du var øverstkommanderende”
Anna Andrejevna: Tenke seg til det!
Khlestakov
Jeg kjenner også mange vakre skuespillerinner. Ja, jeg har jo selv skrevet en rekke små vådeviller.. Diktere treffer jeg ofte. Med Pusjkin står jeg på meget god fot. “Nå, hvordan er det ned deg, Pisjkin?” pleier jeg å si. “ Å, takk som spør,” svarer han. “ Det hangler og går..” En stor original, denne Rusjkin!
Anna Andrejevna: Er De forfatter også? Å, hvor deilig det må være å kunne dikte! Skriver De også i tidsskriftene?
Khlestakov
Ja da. Jeg har skrevet en lang rekke verker : “Figaros bryllup”,” Robert av Normandie”, “Norma”. Jeg kan ikke engang huske hva de heter alle sammen. Og alle er blitt til ved et rent tilfelle: jeg hadde egentlig ikke tenkt å skrive noe som helst, men teaterdirektørene ville ikke gi seg: “Kan du ikke skrive litt for oss, kjære venn!” het det støtt.” Nå ja, hvorfor ikke?” sa jeg til meg selv , og så skrev jeg alt sammen på en eneste kveld. Alle mine ideer kommer så forbausende lett. Alt som er utkommet under navnet Baron Brambeus, Fregatten Håpet og Moskovskij Telegraf - alt dette tilhører min penn.
Anna Andrejevna: Å, så er det altså De som er Baron Brambeus?
Khlestakov
Ja, naturligvis, jeg er konsulent for alle mulige forfattere. Forleggeren Smirdin betaler meg førti tusen rubler i året for dette.
Anna Andrejevna: Da er det sikkert De som har skrevet “ Jurij Miloslavskij” også.
Khlestakov
Javisst, det er også mitt verk.
Anna Andrejevna: Jeg tenkte det nok.
Marja Antonovna: Jamen, kjære mamma, det står jo på tittelbladet at boken er skrevet av Zagoskin!
Anna Andrejevna: Ja, der har vi det : jeg visste nok at du ville motsi meg denne gangen også.
Khlestakov
Vel, det er ganske riktig at Zagoskin har skrevet en roman med denne tittelen. Men det finnes en annen roman som heter det samme , og den har jeg skrevet.
Anna Andrejevna: Nå, da er det sikkert den jeg har lest. En fortryllende roman!
Khlestakov
Ja, jeg innrømmer gjerne at jeg lever og ånder for litteraturen. Mitt hus hører forresten til de ledende i Petersburg - alle kjenner Ivan Aleksandrovitsjs hus. (Henvender seg til alle) Ja, dere må endelig oppsøke meg hvis dere kommer til Petersburg! Jeg holder også baller.
Anna Andrejevna: Jeg kan tenke meg hvor smakfulle og vidunderlige disse ballene må være!

Khlestakov
Ja, det kan De tro. På bordet kan det for eksempel stå en vannmelon til en syv hundre rubler. Suppen får jeg brakt direkte fra Paris med dampbåt; når man løfter på lokket ,strømmer det ut en duft så herlig at det ikke engang i naturen finnes maken. Hver aften er jeg på ball. Jeg er også med i et whistlag, som består av utenriksministeren, den franske ,engelske og tyske ambassadør - og så jeg. Vi spiller til vi nesten faller om av utmattelse. Når jeg er kommet meg opp trappene til fjerde etasje ,er det bare så vidt jeg orker å si til kokkepiken : “ Se her, Mavrusjka, kappen min…” Uff som jeg lyver - jeg har jo rent glemt at jeg bor i første etasje! Bare trappen koster en formue.. Dere skulle se hvordan det ser ut i vestibylen før jeg har stått opp om morgenen. Det vrimler av grever og fyrster , det summer og suser som fra tusen humler : z j…z j..z j… En gang imellom kommer også ministeren ..( Borgermesteren og alle de andre reiser seg ærbødig fra sine plasser) På mine brever står det alltid : “ Hans eksellense”. En gang var jeg til og med sjef for hele departementet. Det var en underlig historie: sjefen hadde reist - ingen visste hvor, og naturligvis ble det straks spørsmål om hvem som skulle erstatte ham. En mengde generaler forsøkte seg , men ingen av dem kunne brukes i stillingen. Det så så lett ut, men i virkeligheten var det et helvete! Nåvel, til slutt innså de at det ikke var annet å gjøre enn å henvende seg til meg. Og i samme øyeblikk begynte de å sende kurer på kurer for å overlate meg - gatene var fulle av dem - fem og tredve tusen i alt! “ Hvordan er situasjonen?” spurte jeg. “ Ivan Aleksandrovitsj, De må endelig overta departementet!” Jeg må innrømme at jeg var litt forvirret da jeg kom ut i slåbroken ; til å begynne med hadde jeg mest lyst til å avslå, men så kom jeg til å tenke på keiseren og karrieren..” Nåvel ,mine herrer,” sa jeg ,” så for jeg ta imot utnevnelsen ,men da må dere jammen passe dere! Jeg er ikke til å spøke med! Jeg skal …” Og da jeg senere gikk min runde i departementet, var det rene jordskjelvet - alle ristet og skalv som aspeløv.( Borgermesteren og alle de andre dirrer av skrekk. Khlestakov blir enda ivrigere.) Å nei, jeg er ikke å spøke med! Jeg gav dem en ordentlig skrekk i livet. Til og med riksrådet frykter meg. Og er det noe rart? Det ligger jo i selve mitt vesen! Jeg kjenner ikke persons anseelse.. Jeg pleier å si til alle : “Jeg vet hva jeg vil, og hva jeg vil, det vil jeg “. Jeg er overalt , overalt ! Hver eneste dag møter jeg opp ved hoffet. I morgen den dag kan jeg bli utnevnt til feltmarskalk…( Vakler og er nær ved å falle på gulvet, men blir ærbødig holdt oppe av embetsmennene.)
“ Revisoren”
Nikolaj Gogol
/Oversettelse ved Geir Kjetsaa/

[Katten]

Ю.Несбе" Тараканы"
..Они нашли его в «Шрёдере» на улице Вальдемара Тране — старинном и респектабельном кабачке на перекрестке, где западный район Осло встречается с восточным. В кабачке, честно говоря, более старинном, нежели респектабельном. Респектабельность заключалась лишь в том, что городская инспекция по охране памятников объявила это коричневое, прокуренное помещение архитектурным наследием. Но это не повлияло на клиентуру — гонимую и истребляемую породу старых пропойц, вечных студентов — выходцев из крестьян — и потасканных донжуанов, давно вышедших в тираж.

Когда сквозняк из двери на время развеял дымовую завесу, двое полицейских увидели рослого мужчину, который сидел под старинной картиной с изображением Акерской церкви. Его светлые волосы были острижены так коротко, что торчали ежиком, а трехдневная щетина на худом запоминающемся лице отливала сединой, хотя мужчине вряд ли было сильно за тридцать. Он сидел в полном одиночестве, выпрямившись, не снимая короткого пальто, словно в любую секунду мог подняться и уйти. И словно кружка пива, стоящая перед ним на столе, была для него не удовольствием, а работой, которую предстояло сделать.

— Нам сказали, мы найдем тебя здесь, — произнес старший из двоих и сел на стул напротив мужчины. — Я инспектор Волер.

— Видите вон того человека, за столиком в углу? — спросил Холе, не поднимая глаз.

Волер повернулся и взглянул на тощего старика: тот сидел, уставившись в бокал с красным вином и покачиваясь взад-вперед. Казалось, он мерз.

— Тут его зовут «последний из могикан». — Холе поднял голову и широко улыбнулся. Глаза его напоминали бело-голубые шарики в сеточке красных прожилок, и взгляд их уперся Волеру в рубашку. — Военный моряк, — отчеканил Холе. — Раньше их здесь было много, а теперь осталась жалкая горстка. Этого торпедировали дважды во время войны. И он считает себя бессмертным. На прошлой неделе я нашел его в сугробе на улице Глюкстадгата, после закрытия кабака. Вокруг ни души, кромешная тьма, мороз восемнадцать градусов, а он спит. Когда я вернул его к жизни, он только посмотрел на меня и послал к черту. — Он расхохотался.

De fant ham på Schrøder Restaurant i Waldemar Thranes gate, et gammelt, ærverdig vannhull beliggende i veikrysset der Oslos østkant og vestkant møtes. Mer gammelt enn ærverdig, om man skal være ærlig. Ærverdigheten lå stor sett i at byantikvaren hadde funnet det for godt å frede de brune ,innrøkte lokalene. Men fredningen omfattet ikke klientellet, en jaget og utrydningstruet art av gamle drankere, evige bondestudenter og slitne sjarmører som datostemplingen for lengst hadde gått ut på.
De to betjentene så den høyreiste skikkelsen sitte under et gammelt maleri av Aker kirke, da draget fra døra ga et midlertidig gløtt i røykteppet. Det lyse håret var klippet så kort at stubbene stod rett opp, og tredagersskjegget i det magre, markerte ansiktet hadde et stenk av grått selv om han neppe kunne være mer enn i midten av tredveårene. Han satt alene, rett i ryggen med losjakken på ,som om han skulle gå hvert øyeblikk. Som om halvliteren som stod foran ham på bordet ikke var noe han koste seg med, men var en jobb som måtte gjøres.
“ De sa vi ville finne deg her”, sa den eldste av de to og satte seg i stolen overfor ham.” Jeg er betjent Waaler”
“Ser dere han der borte ved hjørnebordet?” sa Hole uten å se opp.
Waaler snudde seg og så en gammel, radmager mann sitte og se ned i et rødvinsglass mens han vugget frem og tilbake. Han så ut som han frøs.
“De kaller ham den siste mohikaner”
Hole løftet hodet mot dem og smilte bredt. Øynene hans var som blåhvite klinkekuler bak et nett av røde året, og blikket festet seg et sted nede på Waalers skjortebryst.
“Krigsseiler”, sa han med omhyggelig distinkt uttale.
“For en del år siden var det visstnok mange av dem her ,men nå er det ikke mange igjen. Han der ble torpedert to ganger under krigen. Han tror han er udødelig. I forrige uke fant jeg ham sovende i ei snøfonn nede i Gluckstadgata etter stengetid. Det var folketomt, stupmørkt og minus atten. Da jeg hadde fått ristet liv i ham, så han bare på meg og ba meg dra til helvete.”
Han lo høyt.
Jo Nesbø “Kakerlakkene”

[Katten]

ЗАВЕЩАНИЕ ШЕВЧЕНКО Т.Г.

Как умру, похороните
На Украине милой.
Посреди широкой степи
Выройте могилу,
Чтоб лежать мне на кургане.

Над рекой могучей,
Чтобы слышать, как бушует
Старый Днепр под кручей.


И когда с полей Украины
Кровь врагов постылых
Понесет он... вот тогда я
Встану из могилы
- Подымусь я и достигну
Божьего порога, Помолюся...
А покуда Я не знаю бога.
Схороните и вставайте,
Цепи разорвите,
Злою вражескою кровью
Волю окропите.

И меня в семье великой,
В семье вольной, новой,
Не забудьте - помяните
Добрым, тихим словом.

1845 г.

Перевод А.Т.Твардовского
***
..."Når jeg dør, begrav meg -
ber jeg
- i en grav på sletten
i mitt kjære Ukraina,
- gi meg denne retten.
Derfra vil jeg kunne skjelne
hvete-åkersuset,
kunne skue Dnjepr og dalsøkk,
høre elvebruset.
Når så Dnjepr en gang skal føre
blodet fra tyrannen
ut mot Svartehavet,
vil jeg gjenoppstå for annen
gang,
forlate Dnjepr og dalsøkk,
knele ned og messe.
- Hittil har en sådan løsning
ingen interesse...
Først begrav meg. Så til reisning!
Kast av deres lenker!
Løsriv deres edle frihet
fra tyrannens renker!
Husk så også meg -
Sjevtsjenko - med et vennlig
minne,
når den nye frihets time
godt og vel er inne."...


Taras Sjevtsjenko" Testamentet", (Sapovit),
gjendiktet av Martin Nag i Arbeiderbladet 2/7-1964.

http://nkpmn.org/tekstarkiv/diktarki...stamentet.html

[Katten]

«Милый дедушка, Константин Макарыч! — писал он. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с Рождеством и желаю тебе всего от господа бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался».
...
«А вчерась мне была выволочка. Хозяин выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что я качал ихнего ребятенка в люльке и по нечаянности заснул. А на неделе хозяйка велела мне почистить селедку, а я начал с хвоста, а она взяла селедку и ейной мордой начала меня в харю тыкать. Подмастерья надо мной насмехаются, посылают в кабак за водкой и велят красть у хозяев огурцы, а хозяин бьет чем попадя. А еды нету никакой. Утром дают хлеба, в обед каши и к вечеру тоже хлеба, а чтоб чаю или щей, то хозяева сами трескают. А спать мне велят в сенях, а когда ребятенок ихний плачет, я вовсе не сплю, а качаю люльку. Милый дедушка, сделай божецкую милость, возьми меня отсюда домой, на деревню, нету никакой моей возможности... Кланяюсь тебе в ножки и буду вечно бога молить, увези меня отсюда, а то помру...»
...
«Я буду тебе табак тереть, — продолжал он, — богу молиться, а если что, то секи меня, как Сидорову козу. А ежели думаешь, должности мне нету, то я Христа ради попрошусь к приказчику сапоги чистить, али заместо Федьки в подпаски пойду. Дедушка милый, нету никакой возможности, просто смерть одна. Хотел было пешком на деревню бежать, да сапогов нету, морозу боюсь. А когда вырасту большой, то за это самое буду тебя кормить и в обиду никому не дам, а помрешь, стану за упокой души молить, всё равно как за мамку Пелагею.
А Москва город большой. Дома всё господские и лошадей много, а овец нету и собаки не злые. Со звездой тут ребята не ходят и на клирос петь никого не пущают, а раз я видал в одной лавке на окне крючки продаются прямо с леской и на всякую рыбу, очень стоющие, даже такой есть один крючок, что пудового сома удержит. И видал которые лавки, где ружья всякие на манер бариновых, так что небось рублей сто кажное... А в мясных лавках и тетерева, и рябцы, и зайцы, а в котором месте их стреляют, про то сидельцы не сказывают.
Милый дедушка, а когда у господ будет елка с гостинцами, возьми мне золоченный орех и в зеленый сундучок спрячь. Попроси у барышни Ольги Игнатьевны, скажи, для Ваньки».
«Приезжай, милый дедушка, — продолжал Ванька, — Христом богом тебя молю, возьми меня отседа. Пожалей ты меня сироту несчастную, а то меня все колотят и кушать страсть хочется, а скука такая, что и сказать нельзя, всё плачу. А намедни хозяин колодкой по голове ударил, так что упал и насилу очухался. Пропащая моя жизнь, хуже собаки всякой... А еще кланяюсь Алене, кривому Егорке и кучеру, а гармонию мою никому не отдавай. Остаюсь твой внук Иван Жуков, милый дедушка приезжай».
Ванька свернул вчетверо исписанный лист и вложил его в конверт, купленный накануне за копейку... Подумав немного, он умокнул перо и написал адрес:
На деревню дедушке.
Потом почесался, подумал и прибавил: «Константину Макарычу».


…
“Kjære bestefar, Konstantin Makarytsj” skrev han. “Jeg skriver et brev til deg. Jeg ønsker deg god jul og alt godt fra Vårherre Gud. Jeg har verken far eller mamma ,du er den eneste jeg har igjen”
…
“ Og i går fikk jeg juling. Mesteren drog meg etter håret ut på gårdsplassen og denget meg med en rem fordi at jeg hadde vogget ungen dems og så kom jeg til å sovne. Og før i uka sa frua at jeg skulle rense ei sild ,og jeg bynte fra halen, og så tok hun silda og bynte å stikke den opp i trynet på meg. Svennene gjør narr av meg, sender meg til kneipa etter vodka og sier jeg skal stjele agurker fra mesteren, og han slår meg med det han få tak i. Om morgenen får jeg brød, til middag grøt og til kvelds også brød, og viss det er te eller kålsuppe, så grafser de det til seg selv. Og de sier at jeg skal sove ute på gangen, men når ungen dems gråter, sover jeg ikke i det hele tatt, men holder vogga i gang. Kjære bestefar, vær så inderlig snill å ta meg herfra, hjem til landsbyen, jeg kan ikke klare meg her.. Jeg hilser deg ærbødig og skal alltid be til Gud for deg, ta meg vekk herfra, ellers dør jeg..”
“Jeg skal karve tobakk for deg”, forsatte han, “og be til Gud for deg, og viss det er noe galt, kan du piske meg som en hund. Og viss du tror at jeg ikke får noen jobb, så skal jeg for Guds skyld be forvalteren om å få pusse støvler eller være gjetergutt istedenfor Fedka. Bestefar, kjære det er ingen utvei her, bare døden alene. Jeg ville springe til fots til landsbyen, men jeg har ikke støvler, så jeg er redd for å fryse. Men når jeg blir stor, så skal jeg di deg mat for dette og ikke la noen få være slem mot deg, og når du dør, skal jeg be for sjelefred, sånn jeg gjør for mamma Pelageja.
Men Moskva er en stor by. Alle husene her er herskapshus og det er mange hester, men ingen sauer, og hundene er ikke sinte. Barna her går ikke med stjernen og synger, og ingen slipper inn i koret for å synge, og en gang så jeg i en butikk, i vinduet altså, fiskekroker til alle slags fisker, veldig dyre ,og det fins til og med en krok som holder en 16-kilos mallefisk. Og jeg har sett sånne butikker som det er geværer i, sånne som herren har, de koster sikkert hundre rubler for stykket…Og i kjøttbutikkene er det både orrfugl og jerper og harer, men hvor de skyter dem, det sier ikke handelsbetjentene noe om.
Kjære bestefar, når herskapet skal ha juletre med godter på, så ta en forgylt nøtt til meg og gjem den i den grønne kisten. Be frøken Olga Ignatjevna om det, si at det er til Vanka”
…
“Kom, kjære bestefar,” forsatte Vanka,” jeg ber deg for Guds skyld, kom og ta meg vekk herfra. Vær snill mot meg som er så ulykkelig og verken har mor eller far, for ellers gir alle meg juling ,og jeg er så forferdelig sulten, og jeg lengter så jeg ikke kan si det, bare gråter hele tiden. Og her forleden slo mesteren meg i hodet med en skolest sånn at jeg falt og så vidt kom til meg selv igjen. Dette håpløse livet er verre enn en hunds… Og så må du hilse Aljona, enøyde Jegor og kusken ,og munnspillet må du ikke gi bort til noen. Hjertelig hilsen ditt barnebarn Vanka Sjukov. Kjære bestefar, du må komme!”
Vanka brettet sammen det ferdigskrevne arket og la det i en konvolutt han hadde kjøpt dagen i forveien for en kopek…
Etter å ha tenkt seg litt om ,dyppet han pennen og skrev adressen: Til bestefar i landsbyen.
Så klødde han seg i hodet, tenkte litt til og tilføyde : “Til Konstantin Makarytsj”.
…..
Anton Tsjekhov “Vanka”
/oversatt av Alf B.Glad/

[Katten]

Н.В.Гоголь "Вий"
'
*Вий -- есть колоссальное создание простонародного воображения. Таким именем называется у малороссиян начальник гномов, у которого веки на глазах идут до самой земли. Вся эта повесть есть народное предание. Я не хотел ни в чем изменить его и рассказываю почти в такой же простоте, как слышал. (Прим. Н.В.Гоголя.)
….
..Старуха разместила бурсаков: ритора положила в хате, богослова заперла в пустую комору, философу отвела тоже пустой овечий хлев.
Философ, оставшись один, в одну минуту съел карася, осмотрел плетеные стены хлева, толкнул ногою в морду просунувшуюся из другого хлева любопытную свинью и поворотился на другой бок, чтобы заснуть мертвецки. Вдруг низенькая дверь отворилась, и старуха, нагнувшись, вошла в хлев.
-- А что, бабуся, чего тебе нужно? -- сказал философ.
Но старуха шла прямо к нему с распростертыми руками.
"Эге-гм! -- подумал философ. -- Только нет, голубушка! устарела". Он отодвинулся немного подальше, но старуха, без церемонии, опять подошла к нему.
-- Слушай, бабуся! -- сказал философ, -- теперь пост; а я такой человек, что и за тысячу золотых не захочу оскоромиться.
Но старуха раздвигала руки и ловила его, не говоря ни слова.
Философу сделалось страшно, особливо когда он заметил, что глаза ее сверкнули каким-то необыкновенным блеском.
-- Бабуся! что ты? Ступай, ступай себе с богом! -- закричал он.
Но старуха не говорила ни слова и хватала его руками. Он вскочил на ноги, с намерением бежать, но старуха стала в дверях и вперила на него сверкающие глаза и снова начала подходить к нему.
Философ хотел оттолкнуть ее руками, но, к удивлению, заметил, что руки его не могут приподняться, ноги не двигались; и он с ужасом увидел, что даже голос не звучал из уст его: слова без звука шевелились на губах. Он слышал только, как билось его сердце; он видел, как старуха подошла к нему, сложила ему руки, нагнула ему голову, вскочила с быстротою кошки к нему на спину, ударила его метлой по боку, и он, подпрыгивая, как верховой конь, понес ее на плечах своих. Все это случилось так быстро, что философ едва мог опомниться и схватил обеими руками себя за колени, желая удержать ноги; но они, к величайшему изумлению его, подымались против воли и производили скачки быстрее черкесского бегуна. Когда уже минули они хутор и перед ними открылась ровная лощина, а в стороне потянулся черный, как уголь, лес, тогда только сказал он сам в себе: "Эге,да это ведьма".




*Vij er et kolossalt uhyre skarp av folkefantasien .Dette navnet brukes i Ukraina om gnomenes konge, hvis øyelokk rekker helt ned til jorden. Denne fortellingen er i sin helhet et folkesang. Jeg har ikke villet forandre noe og gjengir den her med nesten samme enkelthet som den kom meg for øret.( Anmerkning av N.V.Gogol )




Så begynte den gamle å anbringe sine gjester. Retorikeren la hun i stuen, teologen ble låst inn i en tom kornbod, og filosofen førte hun til en tom sauestall.
Så fort filosofen var blitt lene, spiste han straks opp fisken ,undersøkte veggene og sparket til en nysgjerrig gris som stakk trynet inn fra grisebingen ved siden av. Deretter la han seg for å sove. Men plutselig gikk den lave døren opp, og den gamle kona krokrygget inn i stallen.
- Nå, lille mor, er det noe du vil? Spurte filosofen.
Men den gamle kona gikk bare mot han med utstrakte armer.
- He - he! Tenkte filosofen. - Å nei, det går nok ikke, kjære venn! Du er nok for gammel for meg. Han trakk seg litt unna, men den gamle kom stadig nærmere.
- Nei, hør nå, lille mor! Sa filosofen. - Nå er det jo fastetid. Og jeg pleier aldri å bryte fasten - ikke engang for tusen gullstykker!
Men den gamle strakte bare armene fram og forsøkte å fange ham uten et ord.
Filosofen ble livredd, særlig da han så henne skinnende øyne.
- Så. så, lille mor! Hva er det du vil? Kom deg vekk, for Guds skyld!
Men den gamle sa ikke et ord og grep fatt i armene hans.
Han sprang opp og ville løpe sin vei, men den gamle stilte seg i døråpningen. Hun så på ham med tindrende øyne og begynte på nytt å nærme seg.
Filosofen ville støte henne bort, men til sin store forferdelse merket han at han ikke kunne løfte armene. Han kunne ikke røre seg, og til sin skrekk oppdaget han at også stemmen sviktet. Leppene beveget seg ,men han fikk ikke fram et ord, han hørte bare hvordan hjertet banket. Nå så han at den gamle var kommet helt bort til ham. Hun la sammen hendene hans, bøyde hodet hans og smidig som en katt hoppet hun opp på ryggen hans og slo ham med en kost i siden. Og han satte på sprang som en ridehest og bar henne på skuldrene. Alt dette skjedde så fort at filosofen bare med nød og neppe fikk tatt seg om knærne for å holde igjen; men til hans store forskrekkelse løftet ben seg mot hans vilje og galopperte av sted fortere enn en tsjerkessisk traver. De passerte bondegården , en jevn dalsenkning åpnet seg foran dem, og langs kantene strakte skogen seg svart som kull. Da først sa til seg selv :” Hun er jo en heks!”
….
”Vij”.Nikolaj Gogol
Oversatt av Britt Nordby

[Katten]

Shakespeare”Macbeth”

Ross
Signe kongen!
Duncan
Hvor kommer du fra, than?
Ross
Fra Fife, min konge,
Hvor norske banner håner himmelen
Og vifter våre styrker kalde.
Den norske kongen med en kjempehær,
Godt hjulpet av den usle sviker ,thanen
Av Cawbor, satte inn et grusomt angrep,
Da vår Bellonas brudgom, svøpt i stål,
Stod frem og bød ham kamp som likemann
Sverd imot sverd, og opprørsarm mot arm,
Og tøylet der hans overmot;kort sagt,
Vi seiret -

Dunkan
Hvilken lykke!
Ross
- nå har Svein,
Den norske kongen, bedt o fred og forlik;
Men han får ikke jorde sine menn
Før han betaler på Saint Columbs’Inch
Ti tusen daler til vårt rikes beste.



Росс

Бог короля храни!

Дункан

Откуда ты, достойный тан?

Росс

Из Файфа,
Оттуда, где норвежские знамена,
Играя в небе, прохлаждают наших*.
Норвежец сам, с неисчислимой ратью,
Поддержанный изменником бесчестным,
Кавдорским таном, начал грозный бой,
Пока супруг Беллоны*, в верных латах,
Не вынудил его к единоборству,
Меч о строптивый меч, рука к руке,
И не смирил спесивца. Так что, словом,
Победа - наша.

Дункан

То большая радость!

Росс

Теперь Свенон, король Норвежский, просит мира.
Мы не дали ему зарыть убитых,
Пока он нам на острове Сент-Кольме
Не выдал десять тысяч серебром.

Уильям Шекспир. Макбет (пер.М.Лозинский)

Дункан занял престол в 1034 г. В то время шотландцы еще только формировались как нация. Всего два века назад эту территорию заселяли дикие племена, искавшие в горах спасения от римлян, которые управляли южной частью острова до 410 г. н. э., и саксов, начавших проникать туда столетием позже.

Однако к 800 г. н. э. север Британии утратил свою безопасность. Угроза пришла со стороны восточных и северных морей: набеги совершали викинги. Не меньше страдали от этих набегов Англия и Ирландия.

Викинги захватили северную часть острова и удерживали ее до тех пор, пока скотты, обосновавшиеся в более южных районах, не начали объединяться в целях самообороны. В 840 г. сформировалось ядро нации, впоследствии названной шотландцами, но еще долго за титул короля боролись несколько родов (чаще всего проливая немало крови), таким образом, ранняя история Шотландии покрыта туманом.

Шотландская история стала обретать некие контуры только после воцарения Дункана и появления одной правящей династии. Сохранились династические междоусобицы и постоянные войны с Англией на юге, но с этого времени все шотландские короли были потомками Дункана (за одним-единственным исключением, которое и послужило основой этой пьесы).
[В оригинале: «...набрал кернов и галлоуглассов с западных островов». — Е.К.]
Шотландское королевство, по-настоящему объединившееся только при Дункане и его ближайших преемниках, было далеко не прочным объединением. Вожди некоторых племен стремились не только сохранить независимость, но и захватить верховную власть, хотя в те времена она стоила немногого. Западные острова, находившиеся у северо-западного побережья Шотландии и в то время чаще называвшиеся Гебридами (от искаженного названия, использовавшегося греческими географами), с 900 г. попали под власть викингов. Фактически викинги владели как этими островами, так и всей северной частью острова (Хайленде, или Северо-Шотландским нагорьем). Такое положение сохранялось не только во время действия пьесы, но и через двести лет после Дункана.

«Керны и галлоуглассы» (так называли ирландских солдат легко- и тяжеловооруженных пехотинцев соответственно) пришли с Гебрид и, согласно Холиншеду, из самой Ирландии, которая в то время также находилась под сильным влиянием викингов.

Следовательно, Макдональд с помощью викингов воюет против нового шотландского королевства, созданного на Равнине (Лаулендс) и грозившего покончить с властью викингов на севере. В конечном, счете так и произошло.
«Король Норвежский...»

Превосходство Макбета как полководца становится ясным уже после победоносного сражения с Макдональдом, потому что с гибелью предводителя восстание не закончилось. Сержант говорит, что не успела завершиться битва, как на поле боя появился новый соперник:

Король Норвежский, улучивши миг,
На нас повел нетронутые силы.
      Акт I, сцена 2, строки 31—33
Согласно Холиншеду, это был «Свено, король Норвежский». Возможно, это был Свен II Датский, ставший королем в 1047 г., основавший новую династию после смерти сына Кнуда Хардкнуда и сменивший последнего Магнуса I Норвежского. Если так, то использование имени Свена незначительный анахронизм, хотя в последние годы своего правления он предпринял две тщетные попытки напасть на Англию, которой в то время уже надежно владел Вильгельм Завоеватель.

Вполне вероятно, что в Шотландию вторглись не норвежцы, с которыми пришлось столкнуться Макбету, а датчане, как бы ни звали их предводителя. Во всяком случае, Шекспир предпочел назвать этого человека норвежцем. В конце концов, среди публики присутствовал Кристиан IV Датский, шурин нового короля, поэтому упоминание о поражении датчан было бы аполитично.

Возможно, вторжение норвежцев было не второй битвой, а скорее продолжением первой. Макдональд, воевавший с помощью викингов, мог быть разбит применившим искусный маневр Макбетом, который благодаря поразительной быстроте встретился с Макдональдом еще до того, как тот успел соединиться со своими норвежскими союзниками. Сначала Макбет разбил мятежного тана, а потом напал на норвежцев.

http://www.w-shakespeare.ru/library/...ie-pyesi4.html

[Katten]

Пер Петтерсон " В Сибирь"
Датская девочка, девушка, потом зрелая женщина, от лица которой ведет повествование знаменитый скандинавский писатель, таит наивную мечту перебраться из Дании... в Сибирь.
***
Город, где мы жили, был тогда провинциальным местечком на крайнем севере страны, едва ли не самым удаленным от Копенгагена пунктом, где еще можно было пройтись по улицам. Но Торденшельд осчастливил город шанцем, и у нас была верфь на сто с лишним рабочих мест, которая ежедневно ровно в полдень оглашала город ревом обеденной сирены. В порту, куда заходили даже большие корабли из столицы, Швеции и Норвегии, безостановочно мельтешили швартующиеся и уходящие в море рыбацкие шхуны.




А если бы вы от Меллехус поднялись по кривой деревянной лестнице на самый верх, на гору Пиккербакен, и посмотрели с тамошней смотровой площадки, море показалось бы вам огромной картиной, на которой лайнеры спешат на призывный свет двух высящихся на молу маяков. С вершины Пиккербакена море кажется не лежащим, а висящим.

Я помню, как мы стояли на набережной и глазели на богатых пассажиров копенгагенского рейса. Они приплывали первым классом, а потом отправлялись дальше, в бальнеосанаторий Фруденстранд или поездом в Скаген, чтобы снять дом на лето или поселиться в гостинице.

Высшее столичное общество только что открыло для себя Скаген, поэтому от гавани вверх до вокзала проложили отдельную железнодорожную ветку, чтобы перевозить особо важных гостей, хотя ходу там было всего несколько кварталов. Я смотрела, как люди в ливреях перетаскивают в вагон дорогие чемоданы, и думала: вот чего ради стоит жить — чтоб даже не приходилось носить собственные чемоданы….
/Перевод : Ольга Дмитриевна Дробот/

Per Petterson ” Til Sibir”


Byen vi bodde i var en provinsby den gangen, langt nord i landet, nesten så langt som det var mulig å komme fra København og fortsatt gå i gater. Men vi hadde en skanse etter Tordenskjold og et skipsverft med flere enn hundre arbeidere og en middagssirene som hørtes over hele byen klokka tolv. Vi hadde en havn med fiskerbåter der det var en dunking ut og inn av skøyter som aldri stilnet av og det kom båter fra hovedstaten, fra Sverige og fra Norge. Gikk du de svingende tømmertrappene til Pikkerbakken opp fra Møllehuset og stilte deg ved utkikken på toppen ,kunne du se havet som et digert maleri når de store båtene dreide inn mot de to fyrlyktene på moloen. Fra Pikkerbakkens topp så havet ut som det hang og ikke lå.
Jeg husker vi sto på kaia og så de fine menneskene gå ned landgangen fra Københavnerbåten. De hadde reist på første klasse og nå skulle de til Frydenstrand badesanatorium eller videre til Skagen med tog for å leie hus eller bo på hotell i sommerukene. Mennene hadde stråhatter og damene kjoler det skinte av sola. Overklassen i København hadde nettopp oppdaget Skagen og det gikk et eget jernbanespor fra havna for å frakte dem til stasjonen enda den lå bare noen få kvartaler opp. Jeg sto o så hvordan menn i uniformer bar koffertene deres over i toget, og jeg tenkte t det kanskje var et mål i livet, å slippe å bære sine egne kofferter…..