[Ken]

Виталий Бианки

ПОСЛЕДНИЙ ВЫСТРЕЛ


В котелке поспела сухарница, и охотники только было собрались ужинать.
Выстрел раздался неожиданно, как гром из чистого неба.
Пробитый пулей котелок выпал у Мартемьяна из рук и кувырнулся в костер. Остроухая Белка с лаем ринулась в темноту.
– Сюды! – крикнул Маркелл.
Он был ближе к большому кедру, под которым охотники расположились на ночлег, и первым успел прыгнуть за его широкий ствол.
Мартемьян, подхватив с земли винтовку, в два скачка очутился рядом с братом. И как раз вовремя: вторая пуля щелкнула по стволу и с визгом умчалась в темноту.
– Огонь… подь он к чомору! – выругался Маркелл, трудно переводя дыхание.
Костер, залитый было выплеснувшейся из котелка сухарницей, вспыхнул с новой силой. Огонь добрался до сухих сучьев и охватил их высоким бездымным пламенем.
Положение было отчаянное. Яркий свет слепил охотникам глаза. Они не видели ничего за тесным кругом деревьев, обступивших елань. Защищаться, отстреливаясь, не могли.
А оттуда, из черного брюха ночи, освещенная елань была как на ладони, и чьи-то глаза следили за каждым их движением.
Но Мартемьян сказал совсем спокойно:
– Однако ништо. Белка скажет, откуда он заходить станет. Вокруг лесины отуряться – не достанет.
В этих немногих словах было всё: и признание опасности и точное указание, как ее избегнуть.
– Цел? – спросил Маркелл.
– В казанок угодила, – просто ответил Мартемьян.
Больше они не сказали друг другу ни слова. Неподвижно стояли, вплотную прижавшись к жесткой коре дерева, и вслушивались в удаляющийся лай собаки.
Эти два человека и сроду не были болтливы, – они стыдились лишних слов. В тайге они родились, в тайге прожили вдвоем всю свою долгую жизнь. Старшему шел уже седьмой десяток, младшему – шестой. Кто бы сказал это, глядя на их прямые плечи, крепкие спины? Громадные, с волосатыми лицами, они стояли у темного кедра, как два поднявшихся на дыбы зверя.
Нападение не требовало объяснения: в руках у братьев было сокровище.
На плече у Мартемьяна висел кожаный мешок. Мешок был из толстой, грубой кожи, заскорузлый и грязный. Но лежало в нем то, что считалось дороже золота: тщательно снятые, высушенные и вывернутые блестящей шерсткой внутрь шкурки застреленных ими соболей.
Слишком трудно дается осторожный зверек добытчику, слишком часто в тайге лихие люди пытались отнять у промышленника его драгоценную добычу. Братья носили мешок на себе поочередно, ни на минуту с ним не расставаясь.
Враг умудрился застать их врасплох. Оставалось только прятаться от его невидимой руки, пока сам собой не потухнет костер.
И оба молчали, потому что знали, каждый думает так же.
Лай Белки подвигался вправо; они, хоронясь за стволом, переступали влево.
Слышно было, как собака настигла скрытого тьмой человека, кинулась на него.
«Дура… застрелит!» – подумал Мартемьян. И от этой мысли у него сразу похолодели ноги.
Внезапно лай оборвался придушенным хрипом. В разом наступившей тишине раздался глухой шум падения тела и сейчас же – шуршанье судорожно скребущих землю лап.
– Шайтан… Белку! – вскрикнул Мартемьян и уже на бегу крикнул брату. – Стой!
Маркелл во всем привык слушаться старшего брата. Так повелось с детских лет, так осталось и до старости.
Он с тревогой следил, как брат перебегает предательски освещенную елань.
Когда Мартемьян был уже у самой стены деревьев, за ней вспыхнул огонек и громыхнул выстрел.
Мартемьян выронил винтовку, споткнулся и упал.
– Бежи! – крикнул он брату. – Белку!..
Маркелл понял с полуслова: брат хотел сказать, что стрелявший пришел не за кожаным мешком, а за собакой, и что собаку надо отбить во что бы то ни стало. Маркелл выскочил из-за прикрытия и широкими прыжками кинулся через елань.
Выстрелов больше не было, но, когда Маркелл добежал до деревьев, он услышал впереди треск сучьев: кто-то тяжело убегал по тайге.
Скоро чаща преградила охотнику путь. Острый сучок полоснул его по щеке, чуть не задев глаза.
Маркелл остановился. В черном мраке впереди не видать было даже стволов деревьев, и шаги бегущего смолкли.
Маркелл сунул винтовку в чащу и, не целясь, выпалил прямо перед собой – в темноту.
Прислушался. Сзади спокойно потрескивал костер.
Маркелл вернулся к брату.
Пуля пробила Мартемьяну правую руку и чиркнула по ребрам. Рана не опасная, но крови шло много.
Согнув больную руку в локте, Маркелл туго прикрутил ее к груди брата. Кровь удалось остановить.
Братья потушили костер, улеглись на земле и молча, не смыкая глаз, стали дожидаться рассвета.
Думали о своей Белке и как ее отбить. Дороже самой драгоценной добычи охотнику его верный друг – собака.
Лучше б им лишиться кожаного мешка, чем Белки: была б собака, настреляли бы еще соболей. Теперь братья были не только ограблены, – разорены.
Такой собаки, как их Белка, больше не достанешь. Молодая – ей не было еще и четырех лет, – она уже славилась на всю округу как лучшая промысловая лайка. Щенки ее отличались редким чутьем. За каждого давали пятнадцать – двадцать рублей. За мать не раз предлагали все двести. Но братья не польстились даже на такие неслыханные деньги.
Кто мог украсть ее?
Такая белоснежная лайка была одна в округе, ее все знали. Слухи о ней живо дошли бы до хозяев.
Украсть мог только тот, кто не боялся, что законные хозяева судом или силой заставят его вернуть им собаку.
Такой человек был один в округе: исправник.
Он не раз уже предлагал братьям продать ему Белку и всячески притеснял их за отказ. Не было сомнения, что это он подослал к ним своего человека украсть собаку. Не было сомнения, что никто из деревенских не пойдет в свидетели против него.
Братья сознавали свое полное бессилие перед полицейским там, в деревне, и в городе. Лежа рядом, они думали об одном: как поймать вора, пока он не ушел из тайги. И мысль их работала одинаково, точно на двоих была у них одна голова.
В тайгу был единственный путь – по реке. По ней заходили охотники на промысел, по ней и назад возвращались, в деревни. Нет другого пути и вору. Его лодка припрятана, верно, где-нибудь поблизости.
Братья оставили свою лодку выше по реке. Добираться до нее – уйдет целый день.
Река близко. Если бы не тайга, не чаща, добежать до реки – полчаса. Тогда можно будет…
Было у братьев еще сокровище, отнять его у них можно было только вместе с жизнью, – верный глаз.
Только б увидать вора, а уж пуля, направленная уверенной рукой, не даст ему ускользнуть. И тайга схоронит концы.
Едва в посеревшей темноте обозначились ближние деревья, братья поднялись с земли.
Мартемьян только поглядел на брата да передал ему кожаный мешок, и оба шагнули в одном направлении.
Им ли не знать тайги! Ощупью, в темноте, они отыскали незаметный звериный лаз и вышли по нему на тропу.
Скользя в пробитые оленьими копытами колдобины, спотыкаясь о корни, они бежали и бежали по узкой тропе, пока не послышался впереди мерный грохот реки.
Тогда они пошли шагом, перевели дыхание, чтобы не изменил глаз, не дрогнула бы рука, если сейчас понадобится стрелять.
Ободняло.
Они раздвинули ветви и выглянули на реку так осторожно, точно выслеживали чуткого марала.
Река вздулась от обильных осенних дождей. Навстречу братьям, гремя на перекате, несся широкий бурливый поток. Он был виден далеко вперед.
Лодки на нем не было.
Братья поглядели назад. Сейчас же за ними река, обогнув мыс, круто сворачивала. Высокий лес на мысу заслонял реку за поворотом.
Если вор проскользнул уже здесь, больше они никогда его не увидят.
Один и тот же невысказанный вопрос мучил обоих: да или нет?

И глаза их шарили по волнам, точно искали на них невидимые следы проскользнувшего по ним беглеца.
Так стояли они долго. Уже солнце поднималось над тайгой, играя искрами в зыби потока.
Братья устали от бессонной ночи, от быстрого бега по тропе у них зудели ноги. Но им и в голову не приходило сесть, точно сидя они могли пропустить плывущую мимо них лодку.
Ночное нападение лишило их ужина; утром у них не было времени поесть. Но они не догадывались вытащить из-за пазухи хлеб и пожевать его.
Вдруг Маркелл – глаза его видели дальше – вскрикнул:
– Плывет!
Это было первое слово после шести часов молчания.
Дальше все произошло быстро, очень быстро, гораздо быстрее, чем можно это рассказать.
На них стремительно неслась лодка.
Маркелл первый разглядел на ее носу собаку и крикнул:
– Белка, сюды!
Видно было: собака рванулась, но ремень, завязанный у нее на шее, сбросил ее назад в лодку. Слышен был хриплый, негодующий лай, заглушенный шумом реки.
Тогда Мартемьян выдернул из повязки больную руку, левой приладил винтовку на сук, правой потянул за спуск – щелкнул выстрел.

Маркелл торопливо сказал:
– Не проймешь, брось, мешки.
Вдоль борта лодки стояли набитые землей мешки. За кормой торчало рулевое весло, но человек, управлявший им, виден не был. Пули не могли ему причинить вреда.
На мгновенье братья растерялись. Их последняя надежда рушилась.
Лодка быстро подходила. Что-то надо было предпринять сейчас, немедленно, не теряя ни минуты.
И вот, в первый раз за десятки лет, мысли братьев поскакали в разные стороны.
Старший торопливо стал перезаряжать винтовку.
Младший сорвал с себя кожаный мешок, поднял его высоко над головой, закричал, заглушая грохот потока.
– Бери соболей, отдай собаку!
В ответ ему с лодки стукнул выстрел, пуля пропела в воздухе. Лодка, держась того берега, неслась уже мимо них.
Мартемьян опустил винтовку на сук. Лицо его было страшно. Он бормотал:
– Щенят вору плодить!.. Врешь, никому не достанешься.
Больная рука плохо слушалась его, мешала быстро управиться с ружьем.
Одним прыжком Маркелл подскочил к брату. Скинул его винтовку с сука. На тот же сук опуская свою винтовку, жестко сказал:
– Молчи! Я сделаю.
И тщательно, как соболя, – зверьку надо попасть в голову, чтобы не попортить драгоценной шкурки, – стал выцеливать.
Мартемьян впился глазами в белоснежную фигуру собаки на лодке.
Белка, натянув узкий ремень, вскинулась на задних ногах, передними повисла в воздухе – рвалась через борт к хозяевам.
Еще миг – и бесценный друг, исчезнув за поворотом реки, навсегда достанется ненавистному вору.
У самого уха Мартемьяна ударил выстрел.
Мартемьян видел, как Белка сунулась вниз – мордой вперед.
Лодка исчезла.
Несколько минут братья стояли не шевелясь, глядя на волны, стремительно убегающие за мыс.
Потом старший сказал, кивнув на больную руку:
– Стяни потуже.
Из раны обильно сочилась кровь. К горлу подступала тошнота, неиспытанная слабость охватывала все громадное тело Мартемьяна.
Он закрыл глаза и не открывал их, пока брат возился с перевязкой.
Не рана его мучила: сердце еще не могло помириться с потерей любимой собаки.
Он знал, что и брат думает о ней; открыл глаза и посмотрел ему в лицо.
Левый глаз Маркелла неожиданно прищурился и хитро подмигнул ему.
«Эк его корчит!» – подумал Мартемьян и снова опустил веки.
Туго спеленатая рука наливалась тупой звериной болью.
Сильный шелест в чаще заставил его снова открыть глаза.
Не Белка – прекрасное ее привидение, всё алмазное в радуге брызг, стояло перед ним.
Собака кончила отряхиваться, бросилась на грудь Мартемьяну, лизнула в лицо, отскочила, кинулась к Маркеллу.
Секунду Мартемьян стоял неподвижно. Потом быстро наклонился, здоровой рукой подхватил обрывок ремня у Белки на шее.
На конце ремня была полукруглая выемка – след пули.
Волосатое, грубое лицо старого охотника осветилось счастливой детской улыбкой.
– Ястри тя… ладно ударил! – громко сказал он. И тут же спохватился: ведь это были лишние слова, их можно было и не говорить.

1927 г.


-------------------------------------
* Сухарница – скороспелое блюдо таежных охотников – размешанные в кипятке сухари с маслом и солью.
* Елань – поляна.
* Отуряться – поворачиваться вокруг оси.
* Казанок – котелок.
* Исправник – полицейский чин в царские времена. В Сибири исправники пользовались очень большой властью.
* Ободняло – совсем рассвело.
* Марал – сибирский вид благородного оленя.

[ONDERMAN]

Не самый известный но самый короткий
Акутогава
Достоевский
Романы Достоевского изобилуют карикатурами.
Правда большинство из них
Могло бы повергнуть в уныние даже самого ДЬЯВОЛА

[Ken]

ONDERMAN

Не самый известный но самый короткий
Акутогава
Достоевский
Романы Достоевского изобилуют карикатурами.
Правда большинство из них
Могло бы повергнуть в уныние даже самого ДЬЯВОЛА

Это он в пересказе с русского на японский читал!...

[Alland]

ONDERMAN

Романы Достоевского изобилуют карикатурами.
Правда большинство из них
Могло бы повергнуть в уныние даже самого ДЬЯВОЛА

Больная проза больного человека.Какие-то лишние люди на страницах его книг.Слабаки и неудачники.Cплошное нытьё и потустороннее богоискательство.Ни воли,ни энергии,ни оптимизма.

Не читаю-начитался.




МИХАИЛ ЗОЩЕНКО

СТАКАН

Тут недавно маляр Иван Антонович Блохин скончался по болезни. А вдова его, средних лет дамочка, Марья Васильевна Блохина, на сороковой день небольшой пикничок устроила.
И меня пригласила.
— Приходите,— говорит,— помянуть дорогого покойника, чем бог послал. Курей и жареных утей у нас,— говорит,— не будет, а паштетов тоже не предвидится. Но чаю хлебайте сколько угодно, вволю и даже можете с собой домой брать.
Я говорю:
— В чае хотя интерес не большой, но прийти можно. Иван Антонович Блохин довольно,— говорю,— добродушно ко мне относился и даже бесплатно потолок побелил.
— Ну,— говорит,— приходите тем более.
В четверг я и пошёл.
А народу припёрлось множество. Родственники всякие. Деверь тоже, Петр Антонович Блохин. Ядовитый такой мужчина со стоячими кверху усиками. Против арбуза сел. И только у него, знаете, и делов, что арбуз отрезает перочинным ножом и кушает.
А я выкушал один стакашек чаю, и неохота мне больше. Душа, знаете, не принимает. Да и вообще чаишко неважный, надо сказать,— шваброй малость отзывает. И взял я стакашек и отложил к чёрту в сторону.
Да маленько неаккуратно отложил. Сахарница тут стояла. Об эту сахарницу я прибор и кокнул, об ручку. А стакашек, будь он проклят, возьми и трещину дай.
Я думал, не заметят. Заметили, дьяволы.
Вдова отвечает:
— Никак, батюшка, стакан тюкнули?
Я говорю:
— Пустяки, Марья Васильевна Блохина. Ещё продержится.
А деверь нажрался арбуза и отвечает:
— То есть как это пустяки? Хорошие пустяки. Вдова их в гости приглашает, а они у вдовы предметы тюкают.
А Марья Васильевна осматривает стакан и всё больше расстраивается.
— Это,— говорит,— чистое разорение в хозяйстве — стаканы бить. Это,— говорит,— один — стакан тюкнет, другой — крантик у самовара начисто оторвёт, третий — салфетку в карман сунет. Это что ж и будет такое?
А деверь, паразит, отвечает:
— Об чём,— говорит,— речь. Таким,— говорит,— гостям прямо морды надо арбузом разбивать.
Ничего я на это не ответил. Только побледнел ужасно и говорю:
— Мне,— говорю,— товарищ деверь, довольно обидно про морду слушать. Я,— говорю,— товарищ деверь, родной матери не позволю морду мне арбузом разбивать. И вообще,— говорю,— чай у вас шваброй пахнет. Тоже,— говорю,— приглашение. Вам,— говорю,— чертям, три стакана и одну кружку разбить — и то мало.
Тут шум, конечно, поднялся, грохот.
Деверь наибольше других колбасится. Съеденный арбуз ему, что ли, в голову бросился.
И вдова тоже трясётся мелко от ярости.
— У меня,— говорит, — привычки такой нету — швабры в чай ложить. Может, это вы дома ложите, а после на людей тень наводите. Маляр,— говорит,— Иван Антонович в гробе, наверное, повёртывается от этих тяжёлых слов... Я, говорит, щучий сын, не оставлю вас так после этого.
Ничего я на это не ответил, только говорю:
— Тьфу на всех, и на деверя,— говорю,— тьфу.
И поскорее вышел.
Через две недели после этого факта повестку в суд получаю по делу Блохиной.
Являюсь и удивляюсь.
Нарсудья дело рассматривает и говорит:
— Нынче,— говорит,— все суды такими делами закрючены, а тут ещё не угодно ли. Платите,— говорит,— этой гражданке двугривенный и очищайте воздух в камере.
Я говорю:
— Я платить не отказываюсь, а только пущай мне этот треснувший стакан отдадут из принципа.
Вдова говорит:
— Подавись этим стаканом. Бери его.
На другой день, знаете, ихний дворник Семён приносит стакан. И ещё нарочно в трёх местах треснувший.
Ничего я на это не сказал, только говорю:
— Передай,— говорю,— своим сволочам, что теперь я их по судам затаскаю.
Потому, действительно, когда характер мой задет,— я могу до трибунала дойти.

http://www.ostrovok.de/old/classics/zoshchenko/

[Хейдвальд]

если так быстро вспомнить, то в голову первое, что приходит Пелевин "Омон РА", и "Скотный двор" Оуруэла. может конечно и не "не самые известные", зато любимые

[ONDERMAN]

Олав кормщик
Олав кормщик сын Сигвата ,гордился своим кораблем и любил его.
Корабль- это дом,это богатство,это преданный друг.
Не всякий рождается на палубе,но для многих боевой корабль становится еще и могилой. И нет могилы почетней.
Весь вчерашний день и половину ночи викинги боролись со штормом
Разьяренные волны врывались на палубу,окатывая гребцов и грозя унести за борт.Люди сидели по двое на весло,привязавшись к скамьям,и работали не жалея сил.Впрочем,они знали свой драккар не боялись,что море сумеет с ними справится.Так и вышло:в конце концов Олав разыскал в море этот островок и направил корабль в бухт,ориентируясь по гримевшему во мраке прибою.Он знал ,что здесь всегда можно укрытся.

Бросив якорь,мореходы спустили мачту,закрыли щитами гребные люки и натянули над палубой кожанный шатер.Большинство воинов рухнуло под ним мгновенно ,все чего хотелось это спать спать спать..
-Ветер отходит,Халльгрим хедвинг- сказал вождю Олав.
-Буря начинает стихать.
Халльгрим хедвинг,был суровым великаном тридцати трех зим от роду. Вершинная пора жизни,которую он не успел еще миновать.....Но выглядел он старше,как все, кто избрал своим домом палубу боевого корабля.
И если уж он повышал голос,отдавая команды,то этого голоса не мог заглушить ни один ураган
Он стряхнул воду с длинных усов и проворчал :
-Хорошо.

\Мария Семенова\Лебединая Дорога\

[Страж]

Варлам Шаламов. Одиночный замер. (Как то сразу запал этот рассказ в душу....)

Вечером, сматывая рулетку, смотритель сказал, что Дугаев получит на следующий день одиночный замер. Бригадир, стоявший рядом и просивший смотрителя дать в долг «десяток кубиков до послезавтра», внезапно замолчал и стал глядеть на замерцавшую за гребнем сопки вечернюю звезду. Баранов, напарник Дугаева, помогавший смотрителю замерять сделанную работу, взял лопату и стал подчищать давно вычищенный забой.
Дугаеву было двадцать три года, и все, что он здесь видел и слышал, больше удивляло, чем пугало его.
Бригада собралась на перекличку, сдала инструмент и в арестантском неровном строю вернулась в барак. Трудный день был кончен. В столовой Дугаев, не садясь, выпил через борт миски порцию жидкого холодного крупяного супа. Хлеб выдавался утром на весь день и был давно съеден. Хотелось курить. Он огляделся, соображая, у кого бы выпросить окурок. На подоконнике Баранов собирал в бумажку махорочные крупинки из вывернутого кисета. Собрав их тщательно, Баранов свернул тоненькую папироску и протянул ее Дугаеву
– Кури, мне оставишь, – предложил он.
Дугаев удивился – они с Барановым не были дружны. Впрочем, при голоде, холоде и бессоннице никакая дружба не завязывается, и Дугаев, несмотря на молодость, понимал всю фальшивость поговорки о дружбе, проверяемой несчастьем и бедою. Для того чтобы дружба была дружбой, нужно, чтобы крепкое основание ее было заложено тогда, когда условия, быт еще не дошли до последней границы, за которой уже ничего человеческого нет в человеке, а есть только недоверие, злоба и ложь. Дугаев хорошо помнил северную поговорку, три арестантские заповеди: не верь, не бойся и не проси...
Дугаев жадно всосал сладкий махорочный дым, и голова его закружилась.
– Слабею, – сказал он. Баранов промолчал.
Дугаев вернулся в барак, лег и закрыл глаза. Последнее время он спал плохо, голод не давал хорошо спать. Сны снились особенно мучительные – буханки хлеба, дымящиеся жирные супы... Забытье наступало не скоро, но все же за полчаса до подъема Дугаев уже открыл глаза.
Бригада пришла на работу. Все разошлись по своим забоям.
– А ты подожди, – сказал бригадир Дугаеву. – Тебя смотритель поставит.
Дугаев сел на землю. Он уже успел утомиться настолько, чтобы с полным безразличием отнестись к любой перемене в своей судьбе.
Загремели первые тачки на трапе, заскрежетали лопаты о камень.
– Иди сюда, – сказал Дугаеву смотритель. – Вот тебе место. – Он вымерил кубатуру забоя и поставил метку – кусок кварца. – Досюда, – сказал он. – Траповщик тебе доску до главного трапа дотянет. Возить туда, куда и все. Вот тебе лопата, кайло, лом, тачка – вози.
Дугаев послушно начал работу.
«Еще лучше», – думал он. Никто из товарищей не будет ворчать, что он работает плохо. Бывшие хлеборобы не обязаны понимать и знать, что Дугаев новичок, что сразу после школы он стал учиться в университете, а университетскую скамью променял на этот забой. Каждый за себя. Они не обязаны, не должны понимать, что он истощен и голоден уже давно, что он не умеет красть: уменье красть – это главная северная добродетель во всех ее видах, начиная от хлеба товарища и кончая выпиской тысячных премий начальству за несуществующие, небывшие достижения. Никому нет дела до того, что Дугаев не может выдержать шестнадцатичасового рабочего дня.
Дугаев возил, кайлил, сыпал, опять возил и опять кайлил и сыпал.
После обеденного перерыва пришел смотритель, поглядел на сделанное Дугаевым и молча ушел... Дугаев опять кайлил и сыпал. До кварцевой метки было еще очень далеко.
Вечером смотритель снова явился и размотал рулетку. – Он смерил то, что сделал Дугаев.
– Двадцать пять процентов, – сказал он и посмотрел на Дугаева. – Двадцать пять процентов. Ты слышишь?
– Слышу, – сказал Дугаев. Его удивила эта цифра. Работа была так тяжела, так мало камня подцеплялось лопатой, так тяжело было кайлить. Цифра – двадцать пять процентов нормы – показалась Дугаеву очень большой. Ныли икры, от упора на тачку нестерпимо болели руки, плечи, голова. Чувство голода давно покинуло его.
Дугаев ел потому, что видел, как едят другие, что-то подсказывало ему: надо есть. Но он не хотел есть.
– Ну, что ж, – сказал смотритель, уходя. – Желаю здравствовать.
Вечером Дугаева вызвали к следователю. Он ответил на четыре вопроса: имя, фамилия, статья, срок. Четыре вопроса, которые по тридцать раз в день задают арестанту. Потом Дугаев пошел спать. На следующий день он опять работал с бригадой, с Барановым, а в ночь на послезавтра его повели солдаты за конбазу, и повели по лесной тропке к месту, где, почти перегораживая небольшое ущелье, стоял высокий забор с колючей проволокой, натянутой поверху, и откуда по ночам доносилось отдаленное стрекотание тракторов. И, поняв, в чем дело, Дугаев пожалел, что напрасно проработал, напрасно промучился этот последний сегодняшний день.

(1955)

[ONDERMAN]

Эх СТРАЖ опередил \хотел свой отрывок \Моему первому Хирду посвятить\фотка перескачила\

[Страж]

Да, неудачно я вклинился...жаль...

[Helly]

Аркадий Аверченко
Черты из жизни рабочего Пантелея Грымзина
Ровно десять лет тому назад рабочий Пантелей Грымзин получил от своего подлого гнусного хозяина кровопийцы поденную плату за 9 часов работы — всего два с полтиной!!! "Ну, что я с этой дрянью сделаю?.. — горько подумал Пантелей, разглядывая на ладони два серебряных рубля и полтину медью... — И жрать хочется, и выпить охота, и подметки к сапогам нужно подбросить, старые — одна, вишь, дыра... Эх, ты жизнь наша раскаторжная!!" Зашел к знакомому сапожнику: тот содрал полтора рубля за пару подметок.
- Есть ли на тебе крест-то? — саркастически осведомился Пантелей.
Крест, к удивлению ограбленного Пантелея, оказался на своем месте, под блузой, на волосатой груди сапожника. "Ну, вот остался у меня рупь-целковый, — со вздохом подумал Пантелей. — А что на него сделаешь? Эх!.." Пошел и купил на целковый этот полфунта ветчины, коробочку шпрот, булку французскую, полбутылки водки, бутылку пива и десяток папирос, — так разошелся, что от всех капиталов только четыре копейки и осталось. И когда уселся бедняга Пантелей за свой убогий ужин — так ему тяжко сделалось, так обидно, что чуть не заплакал.
- За что же, за что... — шептали его дрожащие губы. — Почему богачи и эксплуататоры пьют шампанское, ликеры, едят рябчиков и ананасы, а я, кроме простой очищенной, да консервов, да ветчины — света Божьего не вижу... О, если бы только мы, рабочий класс, завоевали себе свободу!.. То-то мы бы пожили по-человечески!..

Однажды, весной 1920 года рабочий Пантелей Грымзин получил свою поденную плату за вторник: всего 2700 рублей. "Что ж я с ними сделаю", — горько подумал Пантелей, шевеля на ладони разноцветные бумажки. — И подметки к сапогам нужно подбросить, и жрать, и выпить чего-нибудь — смерть хочется!" Зашел Пантелей к сапожнику, сторговался за две тысячи триста и вышел на улицу с четырьмя сиротливыми сторублевками. Купил фунт полубелого хлеба, бутылку ситро, осталось 14 целковых... Приценился к десятку папирос, плюнул и отошел. Дома нарезал хлеба, откупорил ситро, уселся за стол ужинать... и так горько ему сделалось, что чуть не заплакал.
- Почему же, — шептали его дрожащие губы, — почему богачам все, а нам ничего... Почему богач ест нежную розовую ветчину, объедается шпротами и белыми булками, заливает себе горло настоящей водкой, пенистым пивом, курит папиросы, а я, как пес какой, должен жевать черствый хлеб и тянуть тошнотворное пойло на сахарине!.. Почему одним все, другим — ничего?..

Эх, Пантелей, Пантелей... Здорового ты дурака свалял, братец ты мой!.....

[Хейдвальд]

Лукьяненко С.В. НОВАЯ, НОВАЯ СКАЗКА…
Рассказать тебе, внучек, как жили люди в старину? Ну садись, слушай. Сел? А вот в старые времена ты бы не смог где хочешь сесть. Пришлось бы идти за стулом… Нет, сам стул не пришел бы и под тебя не подлез. Нет, не неисправный. Стулья раньше совсем не ходили. Они были неподвижные, как… как пеньки! Помнишь, мы видели с тобой в парке пенек? Нет, дерево — это высокое и с ветками. Вспомнил? Так вот, всю мебель раньше делали из дерева… Правильно, потому их и не осталось. В каждом доме было несколько стульев. А если их не хватало, то шли к соседям и просили одолжить. Далеко? Нет, это сейчас до соседей идти далеко — через два шоссе и через путепровод. А раньше люди жили рядом друг с другом. Иногда даже строили большие, высокие дома, где жили сразу сто человек. Или больше? Забыл… Какие высокие? Пять этажей, девять, двадцать… И зря смеешься, внучек! Это сейчас запрещено строить выше трех этажей, чтобы люди не боялись высоты. А раньше — строили! Я сам жил на восьмом… Да, прадедушка смелый! И память у него хорошая. Как мы поднимались на двадцатый этаж? В лифте. Лифт — это машина такая, вроде подъемного крана внутри дома. Как ночью поднимались? Тоже на лифте… Нет, лифт не спал. Нет, лифт не возмущался и в комиссию по правам машин не жаловался. А он был неразумный, у него были только мотор и кнопки, и работал он всегда, если не ломался… Дедушка не рабовладелец! У нас все машины были неразумные! Да, и пылесос. А он все подряд засасывал, приходилось быть внимательным… Зато он никогда, слышишь, никогда не говорил: «Ходите тут, а мне убирать!» И стиральная машина тоже думать не умела. Зато она не возмущалась, что у рубашки воротничок грязный!
Нет, нет, дедушка не разволновался! Что значит — аптечка пришла? Может, она послушать пришла, ей ведь тоже интересно! Кыш! Нет, мне не надо успокоительного!
Что еще было интересного? В каждом доме была кухня. Кухня — это место, где готовят еду. Нет, это питательные таблетки надо только намочить водой. А еду резали, жарили, варили, клали в тарелки, ели ложками и вилками… Вилки — это такие металлические палочки на ручке, острые… Да, мы были смелые. Берешь, бывало, кусок мяса… Нет, внучек, дедушка не людоед. Что мы ели, это вы в школе будете проходить, в старших классах… Так вот, на кухне мы готовили еду и ели, в спальне — спали, в гостиной — гостей принимали. Зачем отдельные комнаты? Так я же говорю, мебель тогда была глупая, стояла где стоит. Это сейчас она из стенок вылезает… зараза…
Так вот, было в доме несколько комнат. В каждой комнате было окно, и стояло оно на одном и том же месте. Это сейчас ты пальчиком ткнул, и стенка стала прозрачная. Не балуйся! А мы окна завешивали шторами, и тогда в них никто не заглядывал… Еще в комнатах были батареи. В батареях текла горячая вода, и в доме становилось тепло… Это сейчас — везде жарко. А раньше климат был другой, дома приходилось греть. В некоторых домах даже разжигали огонь. Да, конечно, настоящий. В нем жгли куски деревьев… ну да, ты же видел пенек… Нет, воду мы в ведрах не носили. У нас был водопровод. Мы могли открыть кран — совсем как сейчас — и набрать воды. Полную ванну воды… ванна — это такая большая посудина с водой, в ней можно было лежать и мыться… Нет, дедушка не плачет. Дедушка просто грустит по ванне. Дедушка не любит протираться гигиеническими салфетками… раньше было много воды, и глупый дедушка привык ею мыться…
Так мы и жили. Утром вставали с кроватей и шли на кухню. Резали кусок мяса и жарили на огне. Потом втыкали в мясо вилки и засовывали это мясо в рот. Нет, никто себе язык не протыкал, как‑то справлялись… Потом мы выходили из одного дома и шли в другой. Там работали. Потом снова шли домой. Если лифт работал, то ехали на лифте. Задергивали на окне штору. Если было холодно, то разжигали огонь. Или садились вокруг батареи и грелись…
Что ты плачешь, внучек? Не надо плакать, это была очень отсталая жизнь… Не плачь, а то пылесос уже зовет аптечку! Не плачь, внучек, дедушка все придумал! Никогда так люди не жили, никогда! Это все — сказка!

[Alland]

ONDERMAN, а мне ещё вот этот отрывок полюбился:

А потом хрипло проревел рог, и люди стали собираться в круг. Воины -
и женщины позади них. Так присоветовала сыновьям еще Фрейдис: ведь и
женщина может дать мудрый совет. И даже раб; потому-то рабам в Сэхейме
многое позволялось...
А посередине круга стоял Рунольв Раудссон.
- Я был тебе соседом, - сказал ему Эрлинг. - А в этом доме ты сидел
за столом! Ты заслуживаешь, чтобы зарыть твои кости на краю прилива,
Рунольв. Там, где встречаются зеленый дерн и морская волна. Потому что
ты поднял руку на гостей.
Рунольв повернулся к нему и плюнул на землю.
- Складно ты болтаешь. Приемыш, пока у меня связаны руки!
Круг сидевших загудел, как потревоженный рой. Но в это время рядом с
Эрлингом во весь рост выпрямился Хельги:
- Не тебе, Рунольв, говорить о связанных руках! Тут люди разом
притихли.
Что-то еще скажет средний Виглафссон?
А Хельги поднял слепое лицо к солнцу и обратился, казалось, прямо к
нему:
- Пусть Рунольву завяжут глаза и дадут нам обоим по топору!
Звениславка ахнула подле него, но никто не услышал. Воины разом
соскочили с мест, крича и плашмя колотя мечами в щиты! И называлось это
- шум оружия, вапнатак! Чем бы ни кончился затеянный поединок, память о
нем должна была остаться надолго... Память всегда живет дольше людей.
Рунольв без усилия перекрыл шум:
- А что будет, если я его убью?
- Сначала убей! - крикнул кто-то. - Тогда и поговорим!
А старый Можжевельник добавил негромко:
- Ты не победишь...
Сигурду Олавссону бросили толстую тряпку, и он принялся завязывать
Рунольву глаза. Тот усмехнулся:
- Я не думал, что ты станешь возиться, брат Гудреда. Я думал, ты
просто меня ослепишь...
- И ослеплю, если велят, - ответил Сигурд угрюмо. - А вздумаешь
подсматривать, так и без приказа. И ты это запомни!
Мальчишки помладше со всех ног понеслись за ограду - нарезать
ореховых прутьев... Такими прутьями ограждали когда-то поля сражений:
выползешь за черту - получишь пощаду. Здесь пощады не будет: и не
попросят ее, и не дадут! Но пусть видят боги, что все совершается по
чести...
Хельги принесли его секиру. Сын Ворона ощупал острое лезвие и остался
доволен.
- Поставьте-ка меня к Рунольву лицом...
- Хельги! - окликнул его кто-то. - Рунольв в броне, а ты в простой
куртке... Возьми мою!
- Нет, - отказался Хельги. И добавил:
- Не будет ему проку от этой брони!
И эти слова запомнились...
Их поставили друг против друга. Обоим надели на шею бубенчики из тех,
что навешивают на хвостовое перо охотничьим птицам. И расступились,
оставляя противник ков наедине.
- Сходитесь! - сказал Можжевельник.
Хельги и Рунольв медленно двинулись вперед... Над головами сидевших
разлилась тишина. Лишь у берега дрались голодные чайки, поссорившиеся
из-за рыбешки.
Ни один не уступал другому ни ростом, ни шириной плеч. Разве только
то, что Хельги годился Рунольву в младшие сыновья...
Рунольв ударил первым. Услышал ли он приближение Хельги, или просто
прикинул нужное число шагов - этого никто никогда не узнал. Рунольв
резко взмахнул обеими руками и со свистом обрушил топор перед собой.
Удар был страшен. Окажись Хельги на полшага ближе к врагу - и умер
бы, не успев упасть. Но он все-таки отпрянул назад. Острое лезвие лишь
скользнуло по его груди, с треском располосовав толстую куртку...
Стон пронесся по двору: по кожаным лохмотьям щедро полилась кровь.
- Рунольв! - разом крикнули двое пленных. Этот хевдинг стоил того,
чтобы за ним идти. Навеки - до огня и костра!
Рунольв водил вокруг себя секирой, зажатой в вытянутой руке. Губы его
шевелились, но что он говорил и кому, никто не слыхал. Рунольв знал, что
ранил противника. Но проклятая тряпка не давала увидеть, велика ли
удача.
- Рунольв! - крикнул Хельги, и смотревшие вздрогнули. Хельги прыгнул
вперед, занося топор... Но крик был ошибкой: Рунольв встретил его новым
ударом, пришедшимся в голову.
Небо рухнуло наземь, и мировой ясень Иггдрасиль, выкорчеванный,
потряс в воздухе тремя своими корнями... Хельги зашатался, проваливаясь
во мрак. Но руки, сжимавшие топор, еще жили. И они нанесли удар, от
которого невозможно было спастись.
Рунольв закричал. Страшным криком живой плоти, в которую ворвалась
смерть. И упал. Он упал в воду с борта своего корабля, смеясь и потрясая
копьем. Вода была черной, как деготь, и почему-то горячей, и в ней
разгоралось далекое зарево. Наверное, это шел навстречу пестрый корабль
под парусом, похожим на багрово пылающий факел, и правило колебалось в
темной воде, ожидая знакомой руки...
А может быть, это спешил за ним из Вальхаллы корабль мертвецов,
никогда не пристающий к берегам...

[Хейдвальд]

ONDERMAN

\Мария Семенова\Лебединая Дорога\

Alland

а мне ещё вот этот отрывок полюбился

да в книге почти все любимое
Помню был у меня случай с ней. Читал я её перед сном, и заснул как раз на том моменте, когда Халльгрим и Со покинули родные фьорды, и снилось мне, что я с ними на драккаре на веслах сижу, а в далеке родные берега виднеються....

[Alland]

Хейдвальд

да в книге почти все любимое

Зачитал до дыр!

Здесь ещё интересный момент:Хельги умирает,его тело лежит окровавленное на поле битвы,а сам Хельги в это же время оказывается на берегу Торсфиорда.

" Холодное белое пламя со свистом ударило его в лицо.
А Хельги еще жил. И когда очнувшийся Эрлинг обнял его, называя по
имени, - его веки дрогнули.
- Ас-стейнн-ки, - сказал он внятно.
Он стоял на берегу Торсфиорда, посреди родного двора. Низкое небо
летело над головой, цепляясь за черные скалы. Пустым и холодным стоял
длинный дом, и дверь скрипуче плакала под порывами ветра, раскачиваясь
на уцелевшей петле.
А по коньку крыши, медленно взмахивая тяжелыми крыльями, с карканьем
прыгали два ворона. Потом снялись и полетели мимо Хельги, в сторону
моря.
А по серо-стальному от непогоды фиорду шел к берегу боевой корабль.
Тот самый, на котором старый Виглаф ушел когда-то в свой последний
поход.
- Хельги! - донесся с него знакомый голос. - Хельги!
- Иду, - ответил Хельги в сгущавшуюся темноту. - Иду, отец."

[Хейдвальд]

Alland

Здесь ещё интересный момент

я б сказал бы "Сильный момент"

И еще один отрывок:
"Олав кормщик шагал вперед, окруженный сыновьями. Хазарские всадники разбивались о них, как вода о каменную скалу. Будет пожива воронам и волкам!
Там, где проходили эти пятеро, оставалось чистое поле.
Сыновья Можжевельника как могли защищали отца. Но особой нужды в том не было. Никогда еще не пятился он от врага, будь то сам Рунольв Скальд или эти воины на тонконогих конях… Если и жили на свете бойцы лучше, чем он сам,старый Олав пока еще не встретил ни одного…
И сыновья долго не могли поверить в случившееся, когда он упал.
Казалось, Олав просто остановился перевести дух и склонил седую голову на грудь, прислушиваясь к далекому зову… И рухнул лицом вперед, так и не разжав ладони, стиснувшей черен меча.
На нем не было ран.
Просто замерло давно уставшее сердце.
Один призвал его к себе — знать, понадобился ему еще один искусный мореход для небесного корабля Скибладнир…"

[Alland]

Хейдвальд

Один призвал его к себе — знать, понадобился ему еще один искусный мореход для небесного корабля Скибладнир…

Vid Odin!

[ONDERMAN]

Alland

Vid Odin!

Ха ха ха \ДОБРЫЙ СМЕХ\\Вот он момент истины \ Мы Норды\СЕВЕРНЫЙ ВЕТЕР БЬЕТ НАМ В ЛИЦО\МЫ ХИРД \СЛАВА ОДИНУ СЛАВА ВОИНАМ ПИРУЮЩИМ В ЧЕРТОГАХ ВАЛХАЛЛЫ СЛАВА ВОИНАМ С ЩИТОМ И МЕЧЕМ БЬЮЩИМ НЕЧИСТЬ\ХАЙЛЬ\ УРА\ АХОЙ\ МОНЖУА ....... НАСТОЯЩИМ МУЖИКАМ \

[Хейдвальд]

Лукьяненко С. В. "Спектр" отрывок:
"...– Я хочу рассказать о человеке и его мечте, – сказал Мартин. – Это был обыкновенный человек, живущий на планете Земля. И мечта у него была обыкновенная, простая, другой бы и за мечту ее не посчитал… уютный домик, маленькая машина, любимая жена и славные детишки. Человек умел не только мечтать, но и работать. Он построил свой дом, и дом даже получился не слишком маленьким. Встретил девушку, которую полюбил, и она полюбила его. Человек купил машину – чтобы можно было ездить в путешествия и быстрее возвращаться домой. Он даже купил еще одну машину – для жены, чтобы та не слишком скучала без него. У них родились дети: не один, не двое, а четверо прекрасных, умных детей, которые любили родителей.
Ключник слушал. Сидел на диванчике в одной из маленьких комнатенок московской Станции и внимательно слушал Мартина.
– И вот, когда мечта человека исполнилась, – продолжал Мартин, – ему вдруг стало одиноко. Его любила жена, его обожали дети, в доме было уютно, и все дороги мира были открыты перед ним. Но чего‑то не хватало. И однажды, темной осенней ночью, когда холодный ветер срывал последние листья с деревьев, человек вышел на балкон своего дома и посмотрел окрест. Он искал свою мечту, без которой стало так тяжело жить. Но мечта о доме превратилась в кирпичные стены и перестала быть мечтой. Все дороги лежали перед ним, и машина стала лишь сваренными вместе кусками крашеного железа. Даже женщина, спавшая в его постели, была обычной женщиной, а не мечтой о любви. Даже дети, которых он любил, стали обычными детьми, а не мечтой о детях. И человек подумал, что было бы очень хорошо выйти из своего прекрасного дома, пнуть в крыло роскошную машину, помахать рукой жене, поцеловать детей и уйти навсегда…
Мартин перевел дыхание. Ключники любили паузы, но дело было даже не в этом – Мартин еще не знал, как закончит свой рассказ.
– Он ушел? – спросил ключник, и Мартин понял, как надо ответить.
– Нет. Он спустился в спальню, лег рядом с женой и уснул. Не сразу, но все‑таки уснул. И старался больше не выходить из дома, когда осенний ветер играет с опавшей листвой. Человек постиг то, что некоторые узнают в детстве, но многие не понимают и в старости. Он осознал, что нельзя мечтать о достижимом. С тех пор он старался придумать себе новую мечту, настоящую. Конечно же, это не вышло. Но зато он жил мечтой о настоящей мечте..."

[Страж]

http://lib.ru/GOWARD/conan.txt



* ДОЧЬ ЛЕДЯНОГО ГИГАНТА * (после взятия крепости Венариум)

... х х х ...И вот затих лязг мечей и топоров. Умолкли крики побоища. Тишина опустилась на окровавленный снег. Белое холодное солнце, ослепительно сверкавшее на поверхности ледников, вспыхивало теперь на погнутых доспехах и поломанных клинках там, где лежали убитые. Мертвые руки крепко держали оружие. Головы, увенчанные шлемами, в предсмертной агонии запрокинули к небу рыжие или золотистые бороды, как бы взывая напоследок к Имиру Ледяному Гиганту, богу народа воинов. Над кровавыми сугробами и закованными в доспехи телами стояли друг против друга двое. Только они и сохраняли жизнь в этом мертвом море. Над головами из висело морозное небо, вокруг расстилалась бескрайняя равнина, у ног лежали павшие соратники. Двое скользили между ними словно призраки, покуда не очутились лицом к лицу. Были они высоки ростом и сложены как тигры. Щиты были потеряны, а латы помяты и посечены. На броне и клинках застывала кровь. Рогатые шлемы украшены были следами ударов. Один из бойцов был безбород и черноволос, борода и кудри другого на фоне залитого солнцем снега отсвечивали алым. - Эй, приятель, - сказал рыжий. - Назови-ка свое имя, чтобы я мог рассказать своим братьям в Ванахейме о том, кто из шайки Вульфера пал последним от меча Хеймдала. - Не в Ванахейме, - проворчал черноголовый воин, - а в Валгалле расскажешь ты своим братьям, что встретил Конана из Киммерии! Хеймдал зарычал и прыгнул, его меч описал смертоносную дугу. Когда свистящая сталь ударила по шлему, высекая сотни голубых искр Конан зашатался и перед глазами его поплыли красные круги. Но и в таком состоянии он сумел изо всех сил нанести прямой удар. Клинок пробил пластины панциря, ребра и сердце - рыжий боец пал мертвым к ногам Конана. Киммериец выпрямился, освобождая меч, и почувствовал страшную слабость. Солнечный блеск на снегу резал глаза как нож, небо вокруг стало далеким и тусклым. Он отвернулся от побоища, где золотобородые бойцы вместе со своими рыжими убийцами покоились в объятиях смерти. Ему удалось сделать лишь несколько шагов, когда потемнело сияние снежных полей. Он внезапно ослеп, рухнул в снег и, опершись на закованное в броню плечо, попытался стряхнуть пелену глаз - так лев потрясает гривой. ... Серебристый снег пробил завесу мрака и зрение начало возвращаться к Конану. Он поглядел вверх. Что-то необычное, что-то такое, чему он не мог найти ни объяснения, ни названия, произошло с миром. Земля и небо стали другого цвета. Но Конан и не думал об этом: перед ним, качаясь на ветру, словно молодая береза, стояла девушка. Она казалась выточенной из слоновой кости и была покрыта лишь муслиновой вуалью. Ее изящные ступни словно бы не чувствовали холода. Она смеялась прямо в лицо ошеломленному воину, и смех ее был бы слаще шума серебристого фонтана, когда бы не был отравлен ядом презрения. - Кто ты? - спросил киммериец. - Откуда ты взялась? - Разве это важно? - голос тонкострунной арфы был безжалостен. - Ну, зови своих людей, - сказал он, хватаясь за меч. - Силы покинули меня, но моя жизнь вам дорого обойдется. Я вижу, ты из племени ванов. - Разве я это сказала? Взгляд Конана еще раз остановился на ее кудрях, которые сперва показались ему рыжими. Теперь он разглядел, что не были они ни рыжими, ни льняными, а подобными золоту эльфов - солнце горело на них так ярко, что глазам было больно. И глаза ее были ни голубые, ни серые, в них играли незнакомые ему цвета. Улыбались ее пухлые алые губы, и вся она, от точеных ступней до лучистого вихря волос была подобна мечте. Кровь бросилась в лицо воину. - Не знаю, - сказал он, - кто ты - врагиня ли из Ванахейма или союзница из Асгарда. Я много странствовал, но не встречал равной тебе по красоте. Золото кос твоих ослепило меня... Таких волос я не видел и у прекраснейших из дочерей Асгарда, клянусь Имиром... - Тебе ли поминать Имира, - с презрением сказала она. - Что ты знаешь о богах снега и льда, ты, ищущий приключений между чужих племен пришелец с юга? - Клянусь грозными богами моего народа! - в гневе вскричал Конан. - Пусть я не золотоголовый ас, но нет равного мне на мечах! Восемь десятков мужей погибло сегодня на моих глазах. Лишь я один остался в живых на поле, где молодцы Вульфера повстречали волчью стаю Браги. Скажи, дева, видела ли ты блеск стали на снегу или воинов, бредущих среди льдов? - Видела я иней, играющий на солнце, - отвечала она. - Слышала шепот ветра над вечными снегами. Он вздохнул и горестно покачал головой. - Ньорд был должен присоединиться к нам перед битвой. Боюсь, что он со своим отрядом попала в ловушку. Вульфер и его воины мертвы... Я думал, что на много миль вокруг нет ни одного селения - война загнала нас далеко. Но не могла же ты прийти издалека босяком. Так проводи меня к своему племени, если ты из Асгарда, ибо я слаб от ран и борьбы. - Мое селение дальше, чем ты можешь себе представить, Конан из Киммерии, рассмеялась дева. Она раскинула руки и закружилась перед ним, склонив голову и сверкая очами из-под длинных шелковистых ресниц. - Скажи, человек, разве я не прекрасна? - Ты словно заря, освещающая снега первым лучом, - прошептал он и глаза его запылали, как у волка. - Так что же ты не встаешь и не идешь ко мне? Чего стоит крепкий боец, лежащий у моих ног? - в речи ее он услышал безумие. - Тогда ложись и подыхай в снегу, как эти болваны, черноголовый Конан. Ты не дойдешь к моему жилищу. С проклятием Конан вскочил на ноги. Его покрытое шрамами лицо исказила гримаса. Гнев опалил ему душу, но еще жарче было желание - кровь пульсировала в щеках и жилах. Страсть сильнейшая чем пытка охватила его, небо стало красным. Безумие обуяло воина, и он забыл об усталости и ранах. Не говоря ни слова, он засунул окровавленный меч за пояс и бросился на нее, широко расставив руки. Она захохотала, отскочила и бросилась бежать, оглядываясь через плечо и не переставая смеяться. Конан помчался за ней, глухо рыча. Он забыл о схватке, о латниках, залитых кровью, о Ньорде и его людях, не поспевших к сражению. Все мысли устремились к летящей белой фигурке. Они бежали по ослепительной снежной равнине. Кровавое поле осталось далеко позади, но Конан продолжал бег со свойственным его народу тихим упорством. Его обутые железом ноги глубоко проваливались в снег. А девушка танцевала по снежному насту как перышко и следов ее ступней нельзя было различить на инее. Холод проникал под доспехи разгоряченного воина и одежду, подбитую мехом, но беглянка в своей вуали чувствовала себя словно среди пальмовых рощ юга. Все дальше и дальше устремлялся за ней Конан, изрыгая чудовищные проклятия. - Не уйдешь! - рычал он. - Попробуй заманить меня в засаду я поотрубаю головы твоим сородичам! Попробуй спрятаться - я горы расшибу и пойду за тобой даже в преисподнюю! Издевательский смех был ему ответом. Она увлекала его все дальше в снежную пустыню. Шло время, солнце стало клониться к земле и пейзаж на горизонте стал другим. Широкие равнины сменились невысокими холмами. Далеко на севере Конан увидел величественные горные вершины, отсвечивающие в лучах заходящего светила голубым и розовым. В небе горело полярное сияние. Да и сам снег отливал то холодной синевой, то ледяным пурпуром, то вновь становился по-зимнему серебряным. Конан продолжал бег в этом волшебном мире, где единственной реальностью был танцующий на снегу белый силуэт, все еще недосягаемый. Он уже ничему не удивлялся - даже когда двое великанов преградили ему дорогу. Пластины из панцирей заиндевели, на шлемах и топорах застыл лед. Снег покрывал их волосы, бороды смерзлись, а глаза были холодны, как звезды на небосклоне. - Братья мои! - воскликнула девушка, пробегая между ними. - Смотрите - я привела к вам человека! Вырвите его сердце покуда оно бьется, и мы возложим его на жертвенник нашего отца! Гиганты зарычали - словно айсберги столкнулись в океане. Они взметнули сверкающие топоры, когда киммериец бросился на них. Заиндевевшее лезвие блеснуло перед ним, на миг ослепив, но он ответил выпадом и клинок пробил ногу противника повыше колена. С криком упал он на снег, но удар другого великана поверг Конана. Воина спасла броня, хотя плечо и онемело. И увидел Конан, как над возвысилась на фоне холодного неба огромная, словно бы высеченная изо льда фигура. Топор ударил - и вонзился в снег, потому что варвар откатился в сторону и вскочил на ноги. Великан зарычал и вновь поднял топор, но клинок Конана уже засвистел в воздухе. Колени великана подогнулись и он медленно опустился в снег, обагренный кровью из рассеченной шеи. Конан огляделся и увидел девушку, смотревшую на происходящее расширенными от ужаса глазами. Капли крови стекали с его плеча, и грозно вскричал Конан: - Зови остальных своих братьев! Их сердца я брошу на поживу полярным волкам! Тебе не уйти! В страхе она бросилась вперед - без смеха, без оглядки, без памяти. Варвар мчался изо всех сил, но расстояние между ними все увеличивалось. Конан стиснул зубы так, что кровь пошла из десен, и ускорил бег. И вот между ними осталось не более ста шагов. Бежать ей было все трудней, и он уже слышал ее тяжелое дыхание. Чудовищная выносливость варвара победила. Адский огонь, который она разожгла в дикой душе Конана, разгорелся в полную силу. С нелюдским ревом он настиг ее и она, защищаясь вытянула руки вперед. Он отшвырнул меч и сжал девушку в объятиях. Тело ее дугой изогнулось в его железных руках. Золотистые волосы ослепляли Конана, а плоть ее, гладкая и холодная, казалась выточенной из обжигающего льда. - Да ты ледышка! - бормотал он. - Я согрею тебя огнем моей крови! В отчаянном усилии она освободилась и отскочила назад, оставив в его кулаке обрывок вуали. Золотистые волосы ее растрепались, грудь тяжело вздымалась, и Конана еще раз поразила ее нечеловеческая красота. Она воздела руки к звездам на небосклоне, и голос ее навсегда запечатлелся в памяти Конана: - Имир, отец мой, спаси! Воин протянул руки, чтобы схватить ее, и тут словно бы раскололась ледяная гора. Небо заполыхало холодным огнем, и был он так ослепителен, что киммериец зажмурился. Огонь этот охватил тело девушки. И она исчезла. Высоко над его головой колдовские светила кружились в дьявольском танце. За дальними горами прокатился гром, словно проехала гигантская боевая колесница и огромные кони высекли своими подковами искры из ледяной дороги. А потом зарево, белые вершины и сияющее небо закачались перед глазами Конана. Тысячи огненных шаров рассыпались каскадами брызг, а небосвод закружился, как гигантское колесо, сыплющее звездным дождем. Волной поднялась земля из-под его ног, и киммериец рухнул в снег. ничего уже не видя и не слыша. ... Он почувствовал присутствие жизни в этой темной и холодной вселенной, где солнце давным-давно погасло. Кто-то безжалостно тряс его тело и сдирал кожу со ступней и ладоней. Конан зарычал от боли и попытался нашарить меч. - Он приходит в себя, Хорса, - раздался голос. - Давай-ка поживей растирай ему руки и ноги - может, он еще сгодится в бою! - Никак не разжать левую руку, - сказал другой. - Что-то он в ней держит. Конан открыл глаза и увидел бородачей, склонившихся над ним. Его окружали высокие золотоволосые воины в латах и мехах. - Конан! - воскликнул один из них. - Никак ты живой! - Клянусь Кромом, Ньорд, - простонал Конан. - Или я живой, или вы все уже в Валгалле. - Мы-то живые, - ответил ас, продолжая растирать ступни Конана. - Не смогли соединиться с вами потому, что пришлось прорубаться через засаду. Тела еще не успели остыть, когда мы пришли на поле. Тебя не было среди павших, и мы пошли по следу. Клянусь Имиром, Конан, почему тебя понесло в полярную пустыню? Долго шли мы за тобой, и, клянусь Имиром, найти не надеялись - поземка уже заметала следы... - Не поминай Имира слишком часто, - сказал один из бойцов. - Это ведь его владения. Старики говорят, вон между теми вершинами. - Я видел деву, - прошептал Конан. - мы встретились с людьми Браги на равнине. Сколько времени дрались - не знаю. В живых остался только я. Я ослабел и замерз, и весь мир вокруг переменился - теперь-то я вижу, что все по-прежнему. Потом появилась дева и стала увлекать меня за собой. Она была прекрасна, словно холодные огни ада. Тут напало на меня какое-то безумие и забыл я все на свете, помчался за ней... Вы видели ее следы? Видели великанов в ледяной броне, сраженных мной? Ньорд покачал головой. - Только твои следы были на снегу, Конан. - Значит, я рехнулся, - сказал киммериец. - Но я видел девушку, плясавшую нагишом на снегу так же ясно, как вижу вас. Она была уже в моих руках, но сгинула в ледяном пламени... - Он бредит, - прошептал Ньорд. - О нет! - воскликнул старик с горящими глазами. То была Атали - дочь Имира Ледяного Гиганта. Она приходит к тем, кто умирает на поле битвы. Когда я был юным, то видел ее, валяясь полумертвым на кровавом поле Вольфравен. Она кружилась среди трупов, тело ее было подобно слоновой кости, а волосы сияли золотом в лунном свете. Я лежал и выл, как подыхающий пес, потому что у меня не было сил поползти за ней. Она заманивает бойцов с поля сражения в ледяную пустыню, чтобы ее братья могли принести их неостывшие сердца в жертву Имиру. Точно говорю вам, Конан видел Атали, дочь Ледяного Гиганта! - Ха! - воскликнул Хорса. - Старина Горм в молодые годы повредился умом, когда ему проломили башку в сражении. Конан просто бредил после жестокой сечи. Гляньте-ка, во что превратился его шлем! Любого из этих хватит, чтобы выбить из головы всякий ум. Он бежал по снегу за призраком. Ты ведь южанин, откуда тебе знать об Атали? - Может, ты и прав, - сказал Конан. - Но струхнул изрядно. Он умолк и уставился на свою левую ладонь. Он поднял ее вверх, и в наступившей тишине воины увидели обрывок материи, сотканной из таких тонких нитей, каких не прядут на земных веретенах.

[Ken]

Хейдвальд

Лукьяненко С. В. "Спектр" отрывок: Но чего‑то не хватало. И однажды, темной осенней ночью, когда холодный ветер срывал последние листья с деревьев, человек вышел на балкон своего дома и посмотрел окрест. Он искал свою мечту, без которой стало так тяжело жить

Сядь в любой поезд, будь ты, как ветер... В юности это проще.
[ame="http://www.youtube.com/watch?v=zslI3XAo6eo"]YouTube - Maryla Rodowicz-Wsiąść do pociągu byle jakiego[/ame]

Światem zaczęła rządzić jesień
Topi go w żółci i czerwieni
A ja tak pragnę, czemu - nie wiem
Uciec pociągiem od jesieni

Uciec pociągiem od przyjaciół
Wrogów, rachunków, telefonów
Nie trzeba długo się namyślać
Wystarczy tylko wybiec z domu

Wsiąść do pociągu byle jakiego
Nie dbać o bagaż, nie dbać o bilet
Ściskając w ręku kamyk zielony
Patrząc jak wszystko zostaje w tyle

W taką podróż chcę wyruszyć
Gdy podły nastrój i pogoda
Zostawić łóżko, ciebie, szafę
Niczego mi nie będzie szkoda

Zegary staną niepotrzebne
Pogubię wszystkie kalendarze
W taką podróż chcę wyruszyć
Tylko czy kiedyś się odważę

Wsiąść do pociągu byle jakiego
Nie dbać o bagaż, nie dbać o bilet
Ściskając w ręku kamyk zielony
Patrzeć jak wszystko zostaje w tyle

Remedium - Maryla Rodowicz (muz: Seweryn Krajewski, sł: M. Czaplińska)

СЯДЬ В ЛЮБОЙ ПОЕЗД

В мир мой нагрянула осень,
Времени грустная веха.
И мне хочется всё бросить
И сесть в поезд и уехать.
Вдаль пусть в окне убегают
Жёлто-багровые кроны,
Пусть обо мне все забывают
И не звонят мне телефоны.

Сядь в любой поезд, будь ты, как ветер,
И не заботься ты о билете –
Листик зелёный зажми ты в ладони,
Прошлое больше тебя не догонит!