Пришло время рассказать новую историю о гоблинах...

Несмотря на ранний час, в доме царил полумрак, только из камина, в котором потрескивали сучья, струился неяркий оранжевый свет. Вставать не хотелось. Я бросил окурок в пасть камина, заложил за подлокотник старого потрёпанного кресла томик Блейка и задремал. Засыпая, я, разумеется, вспомнил, что Уильям Блейк не только сочинял стихи, но и рисовал картины. Мне представилась одна из его картин – «Призрак Блохи» – до чего же он был омерзителен, этот призрак. Я поскорее отогнал от себя безобразное видение.
В этот зимний вечер в комнате чувствовалось запустение, от стен веяло холодом (я только что приехал и ещё не успел натопить, как следует), пахло старыми шубами и полевыми мышами, которые, видимо, не раз гостили здесь в моё отсутствие. И всё же мне здесь много уютнее, чем в городе.
Находясь в смутном оцепенении, я пытался вспомнить музыку, слышанную летом, после которого, казалось, прошла уже целая вечность. Это была одна из пьес Эллингтона. Называлась она «Одинокий лепесток розы». Я представлял себе лепесток, плывущий по поверхности воды, и хотел расслышать мелодию, но мотив всё время ускользал, теряясь за журчанием невидимого ручья. Наконец, видение исчезло, и я забылся сном.
Через пару часов я очнулся. За окном валил снег. Воздух в комнате стал гораздо теплее, но было совсем темно: дрова почти прогорели, и только изредка в камине вспыхивали красноватые искры. Не зажигая свет и не вставая с кресла, я нашарил рукой спички, сигареты и закурил. Кругом стояла тишина, какой никогда не встретишь даже в провинциальном городе. Тишина это, конечно, не абсолютная, она полнится множеством звуков – тихих, серьёзных, живых. Именно в этой тишине начинаешь прислушиваться к едва различимому поскрёбыванию полёвки на чердаке, к завыванию ветра в дымоходе, к стрёкоту сороки в дальнем кустарнике. Внезапно тишину эту вдребезги расколол оглушительный грохот прямо за стеной, на кухне, словно какую-то большую посудину с силой шарахнули об пол и рассадили на мелкие кусочки. Состояние сладкого зимнего оцепенения мигом улетучилось, я вскочил, схватил леуку и со всех ног кинулся на шум.
Нечего и говорить о том, что, когда я зажёг свет, взору моему предстали мои старые знакомые – гоблины из городка «Пастушья сумка». Собственно, их было всего двое – Снюф и, как и следовало ожидать, жирный Нюм. Шерсть их имела странный вид – вместо привычного палевого окраса она имела ровный, приятный цвет, сочетавший оттенки сиреневого и бурого цветов. Весь пол был усыпан битым стёклом и какао «Ван Гутен». Гоблины застыли, словно поражённые громом, в их огромных жёлтых глазах можно было разглядеть лишь пустоту. Мне показалось, что они даже не заметили моего появления. По правде сказать, я уже привык к повадкам моих диковатых знакомых, потому был не особо удивлён.
– Что здесь, чорт возьми, происходит?!
Гоблины молчали. Они пришли в себя, принялись хлопать глазами, мяться и таращиться друг на друга, как бы ожидая, что говорить будет другой. Наконец Снюф, который был пошустрее и считал, что умнее остальных, нарушил неловкое молчание.
– Ты нарочно так банку поставил? – неуверенно спросил он, пытаясь казаться уязвлённым.
– Она же прямо на нас упала, – умело подыграл Нюм, потирая затылок.
При этих словах меня затрясло от возмущения: трёхлитровая банка превосходного голландского какао, привезённого мне по случаю, погибла ни за что ни про что. А ведь я всю дорогу сквозь снегопад и зимние сугробы думал о том, как славно будет сидеть в кресле с большой чашкой обжигающе горячего какао, пускать сигарой дымные кольца и слушать, как потрескивают поленья в камине.
– Вы… – Я был в такой ярости, что не мог вымолвить ни слова – округлив глаза, я страшно таращился на гоблинов и дрожал от злобы.
Те, видимо, уловили моё настроение и поспешили изменить направление беседы.
– Глуфу-то, наверно, не надо говорить, что у тебя банка разбилась, – осторожно предложил Нюм.
– И Гуку не надо, – поспешно ввернул Снюф, по-собачьи отряхиваясь от какао.
– Как же, в таком случае, мы с вами поступим? – уже более спокойно спросил я.
Гоблины принялись перетаптываться с ноги на ногу, зашевелили челюстями и забегали глазами.
– Зачем поступать? – замямлил Нюм. – Мы дым у тебя увидели, пришли, тут банка разбилась.
Я понял, что спорить дальше без толку: примитивное сознание гоблинов не знает ни частной собственности, ни прочих условностей, из которых и состоит вся жизнь, происходящая в мире людей. А значит, и понятие совести у них пролегает в совершенно иных границах, нежели у нас. Они были совершенно искренни в своей бесхитростной, варварской простоте: увидев дым над крышей, они поспешили ко мне. Почуяв незнакомый, но притягательный запах какао, гоблины влезли на кухню и впотьмах опрокинули и, конечно, расколотили банку.
– Ладно, но тогда хотя бы приберитесь тут, – примирительным тоном сказал я, кивая в угол, где лежали веник и совок. Снюф и Нюм наперегонки кинулись прибираться: демонстрируя рвение, они поссорились и даже слегка подрались из-за веника.
Наскоро покончив с уборкой (после которой мне пришлось прибирать ещё и в коридоре), гоблины сидели у камина, сжимая в руках глиняные плошки, наполненные горячим чаем «по-тибетски» , пыхтели сигаретами (в строжайшей тайне от Гука и Глуфа) и таращились на огонь. Поскольку говорить было особо не о чем, все молчали. Несмотря на весь бардак, которые они устроили, не успев даже толком прийти, мне было приятно их общество – я уже привык к этим простым и, признаться, глуповатым порождениям болот.


Наутро я встал, наспех позавтракал и принялся собираться в стойбище «Пастушья сумка». Путь мой преграждала огромная толща снега – по всему болоту намело глубокие сугробы. Идти через кустарник на лыжах было невозможно. Я отыскал в сарае две короткие широкие дощечки, приладил к ним ременные крепления и у меня вышли вполне сносные снегоступы. Однако расположение гоблинского жилища должно было сохраниться в тайне, снегоступы же оставляли приметные квадратные следы. Сходить в них в гости к гоблинам хотя бы один раз означало указать всем желающим дорогу к стойбищу. Зимой по нашим болотам никто не ходит, но подвергать гоблинов такой опасности я не мог. Поэтому я подбил подошвы своих снегоступов сосновым лапником, который нарезал на болоте. Следы на снегу по-прежнему оставались, но были куда менее заметными. Надев на себя пару свитеров, ватные штаны и тяжёлый овчинный тулуп, я накинул на спину глубокий рюкзак, вооружился леуку и отправился в путь.
Зимнее утро встретило меня тишиной, лишь тихонько поскрипывал снег под ногами, слышался тихий шорох позёмки, да перекликались в зарослях первые невидимые птахи. Было ещё темно, в небе виднелась сверкающая паутина звёзд и бледный месяц, над дальней деревней поднимались печные дымы, но на востоке уже брезжила бледная жёлто-зелёная заря. С наслаждением вдыхая морозный воздух, я достиг кустарника, в котором и притаился городок «Пастушья сумка» и без труда отыскал то место, за которым был прорублен «коридор» к стойбищу. Однако дальше начинались настоящие мучения: широкие снегоступы едва протискивались сквозь кустарник, а лапник на подошвах то и дело зацеплялся за ветки, с которых, к тому же, то и дело сваливались и попадали прямо на голову большие снежные шапки. Я медленно пробирался через заросли, высоко задирая ноги и хватаясь руками за кусты, чтобы не потерять равновесие; в тяжёлом тулупе и с рюкзаком это было нелегко.
Через полчаса, обливаясь потом, я вышел к стойбищу и совершенно его не узнал. Пёстрые домики-типи были заботливо покрыты снегом, видом они были точь-в-точь, как небольшие аккуратные пригорки, но каждый из них имел вход, завешанный шкурами. Над ними нависали ветви кустарника, на которых также покоилась снежная кровля. Посередине же, вместо главного костра, возник ещё один холмик – повыше и куда шире обыкновенных хижин.
Первым делом я направился к домику вождя Глуфа, над входом в который выглядывал из-под снега пожёлтевший от времени медвежий череп. Когда я вошёл, меня обдала волна живого, деревенского тепла: в типи горел маленький очаг, обложенный камнями. На стенах, покрытых шкурами, были развешаны гроздья рябины и сухая рыба. На полу стояло несколько берестяных коробов, в которых хранились медовые соты. Подле них лежали огромные ветвистые лосиные рога, занимавшие почти треть домика – видимо, недавняя добыча. У огня сидели вождь племени Глуф, шаман Чуф и предводитель охотников Гук. Они оживлённо о чём-то совещались на своём, непонятном мне языке. Казалось, они не были удивлены моему приходу. Едва заметно кивнув, Глуф указал мне на свободную волчью шкуру. С моим появлением гоблины перешли на язык людей, которым также свободно владели.
– Пропали, говоришь? – спросил вождь.
– Все – как будто лось прожевал! – печально ответил шаман.
– Когда пропали? – осведомился Гук.
– Не знаю. Сегодня стал искать – не нашёл. Может, давно уже.
Я, конечно, не смог ничего уловить из этого разговора, поскольку пропустил его начало. Поэтому я спросил, что же всё-таки пропало. Гоблины принялись размахивать руками и рассказывать наперебой, перекрикивая друг друга. Время от времени они забывали, что я не владею их языком, и переходили на хрюканье и повизгивание. Из их сбивчивого объяснения я уловил лишь то, что они обеспокоены пропажей каких-то беличьих шкурок. Более я ничего не понял. Я остановил их и потребовал, чтобы объяснять стал кто-то один. Говорить вызвался шаман, который и был хранителем шкурок. Из его рассказа и выяснил следующее.
У гоблинов, несмотря на дикость и примитивное состояние культуры, имеется своя письменность – некоторое подобие минималистической пиктографии. Символические изображения гоблинов, животных, растений и прочего, из чего и состоит жизнь болотного народца, выстраиваются в линии снизу вверх, иногда же слева направо или даже в свободном порядке. Понятно, что возможности такой письменности очень ограничены (например, такие средства не очень хорошо подходят для описаний нематериальных, отвлечённых явлений и понятий). Но потребностям гоблинов в познании они полностью соответствуют. В отличие от многих других варварских народов, у которых грамоте обучены только жрецы и шаманы, письмена гоблинов не укрыты за пеленою мистической тайны – прочесть или оставить послание может каждый. Символы выцарапываются на шкурах животных или на бересте. Какого-то специального искусства письма у гоблинов нет – письмена наносятся любыми подходящими палочками, заострёнными камнями или просто вычиркиваются когтями. Вот такие шкурки, на которых содержались какие-то чрезвычайно важные сведения – то ли законы, то ли заклинания, то ли какие-то пословицы и поговорки – и пропали у гоблинов.
– А сегодня стал я в типи вещи перебирать, а шкурок-то и нет. – Закончил рассказ Чуф. Вид он при этом имел совершенно разбитый.
Гук задумчиво хмыкнул.
– И когда пропали – не знаешь… – тихо проговорил он.
Он помолчал. Наконец, высунулся наполовину из типи и как-то по-особому проверещал. Через несколько мгновений в типи ввалились Снюф, Тюп и Нюм. Чуф повторил для них историю с пропавшими шкурками.
– Что думаете, кху-тэк ? – обратился к прибывшим вождь.
– С-сороки могли у-утащить, – неуверенно сказал Тюп.
– Так у нас всего пара сорок живёт, – захрюкал Снюф, – самец и самка. Это недалеко, на старом дубе за ольшаником. Точнее сказать, осталась только самка, после того, как самца весной Нюм случайно… убил… тихонечко…
Тут необходимо сказать, что сорока у гоблинов – птица мудрости, убить её считается верхом глупости и недобрым знаком для всего племени. Гук бешено уставился на Нюма.
– Ну, случайно же, – заныл Нюм. – Не хотел я… я есть хотел…
– А другая сорока могла шкурки-то и утащить – для мести, – проверещал Снюф.
Гук вскочил, схватил щучий посох и принялся от всего сердца лупить жирного гоблина по спине, при этом злобно выкрикивая:
– Не хотел ты?! Ну и как, вкусно было?! Т-хэ-э-к! Вкусная сорока была?! Вкусная, отвечай?!
Но Нюм только подвывал, уклоняясь от ударов. Он пытался выбраться из типи, но путь ему преградили лосиные рога и он в них застрял. Отведя душу, Гук успокоился и сказал уже совсем по-другому.
– Ну что… Идём в ольшаник. Сороку ловить.

Возможно, продолжение будет...